Филипп Джиан - Трения

Позже, напившись, я зажал Шарлотту между дверей.

— Я хочу поговорить с тобой о твоем муже, — сказал я.

— Дорогой мой, тема давно исчерпана.

С минуту я стоял и смотрел на субреток, которые, как воробушки, перепархивали от группы к группе. Достаточно протянуть руку — и вот она твоя. Только дело было не в этом. Как узнать, что происходит у них в голове? Как Лили могла положить глаз на этого Блонски?

Я отправился его искать.

Нашел я его в коридоре.

— Что‑то мне нехорошо, — сказал он.

— Зато теперь мы наедине. Очень этому рад.

Он держался за грудь и вращал глазами. Но вокруг меня тоже все плыло. Я прислонился плечом к стене.

— А теперь слушайте меня внимательно, — начал я.

Он пошатнулся, мне пришлось его подхватить.

— Откройте уши и слушайте внимательно…

Он умер у меня па руках от сердечного приступа. Испустил последний вздох, можно сказать, в моих объятиях. Но продолжал цепляться за меня. Я разжал руки. Он упал. Старое сердце не выдержало.

*

Прежде всего, я убедился в одной очень важной вещи: Лили не зацикливалась на стариках. После праздников я вздохнул с облегчением, когда обнаружил, что она встречается с парнем, у которого полон рот собственных зубов и одежда как у всех.

Впрочем, радовался я недолго.

Смерть Жоржа Блонски Лили пережила гораздо тяжелее, чем я ожидал. Она отказывалась обсуждать со мной что‑либо и вообще, про мере возможности, избегала со мной разговаривать. По вечерам, если она не сидела запершись в своей комнате под предлогом, что не хочет есть, я из кожи вон лез, чтобы установить с ней хоть какой‑то контакт — напрасно. Она ходила бледная, с отсутствующим видом, и растрепанные волосы свисали ей на лицо. Когда мы смотрели по телевизору новости, что бы я ни говорил по поводу царящего вокруг хаоса, она оставалась безучастной. По ночам болтала по телефону, а средь бела дня могла вдруг лечь и заснуть. Я старался исполнять ее требования и не делал ей замечаний. Один из нас должен был сохранять спокойствие.

Мне понадобилось несколько дней, чтобы выяснить, кто ее новый приятель, — захотелось узнать о нем побольше. Мы с Лили провели ужасный, на мой взгляд, январь: нас завалило снегом, который в ту зиму шел не переставая, и мы были друг другу более чужими, чем незнакомые люди разных вероисповеданий. Ящики своего стола она запирала на ключ. Старалась не встречаться со мной взглядом. Она врала мне. Пройти вместе со мной по улице, казалось, было выше ее сил.

— А что этот Дмитрий? — спросил я как‑то вечером, сводив ее в ресторан и получив в награду право пополнить ее кредитную карточку. — Кто он такой? Ты не хочешь мне о нем рассказать?

Я схватил ее за руку, чтобы не дать ей убежать. Потому что мы еще только приступили к закуске, и я выбрал отличное вино — в надежде, что она хоть немного оживится. Мне удалось уговорить ее остаться, я обещал переменить тему и даже сдержал обещание, хотя мне пришлось для этого несколько раз буквально прикусывать себе язык.

На обратном пути я попробовал бросить в нее снежок, но попал ей прямо в лицо. Так что ситуация не улучшилась.

Пришлось мне собирать информацию об этом Дмитрии самому. Я стал его выслеживать. Несколько дней кряду торчал перед факультетом на ледяном ветру, натянув вязаную шапку на уши, прижимаясь к углу дома и дыша на пальцы, которые вконец онемели. Пар валил у меня изо всех дыр, как из паровоза. Из глаз текли слезы, ноги сводило. И все ради того, чтобы обнаружить — губы у меня к этому времени уже покрылись заскорузлой коркой, — что пресловутый Дмитрий в университете не учится. Начало обнадеживало. В книжный магазин я прилетел, продрогший до костей, и мать спросила, почему я принимаю так близко к сердцу эту историю. Некоторое время мы грелись около батареи, потом я вернулся на наблюдательный пост. Я разглядывал сверстниц моей дочери и понимал, что ответы на свои вопросы найду еще не скоро.

Однажды утром, едва не окочурившись от холода, я понял, что мне надоело, что некоторые вещи не в моей власти. Тогда я вскрыл отмычкой один из ящиков письменного стола Лили — собственно, я мог сделать это в любой момент — и нашел его адрес. Мне даже стало казаться, что я обязан был это сделать.

Дмитрий жил с родителями, пел в какой‑то группе.

Однажды, когда Лили сидела вечером дома, я встал около полуночи и отправился его послушать. Он выступал в небольшом подвальчике. Я пил теплое пиво и рассматривал местных зомби. Сюда захаживали и писатели, они поднимались на сцену — и тогда начинался сеанс чтения вслух: хоть святых выноси.

Нельзя сказать, чтобы он мне очень понравился. Ему было далеко до Майи Раткье с ее вокальными экспериментами — в то время я был ее горячим поклонником. Дмитрий просто терзал мои уши песенками собственного сочинения. По‑моему, ничего особенного. Тем не менее, прихватив в баре два аспирина, я для очистки совести остался ждать окончания концерта. Никогда не знаешь наперед, может, какой‑нибудь авангард начнет петь ему дифирамбы и завтрашняя пресса сделает из него звезду. Так что я остался сидеть до конца, пытаясь сохранять широту взглядов и мучаясь вопросом, будет ли антракт. Если ко мне обращались, я делал знак, что ничего не слышу, и обменивался взглядами с девицей, которой в отцы годился, — но ее это, казалось, нисколько не смущало, а даже, наоборот, возбуждало. Хорошенькая, кстати, была девица.

После концерта девица бросилась на шею Дмитрию, уселась к нему на колени и, извиваясь как угорь, стала пить вино. Я видел, какой это производит на него эффект. Не то чтобы я пожалел о Жорже Блонски — вовсе нет, — но я понял, куда нас занесло, и не сказать чтобы очень обрадовался. Я бы предпочел, чтобы моя дочь попала в более здоровую среду. Творческая братия — я имел с ними дело каждый день, временами водил их в ресторан и там встречал новых. Я видел, как они живут, какие у них несуразные повадки и вольные нравы. Особенно у молодых, пока они еще не начали подписывать чеки.

Теперь мне стало ясно, почему Лили ничего не ела и была бледна.

*

В три часа утра, стоя на диком холоде, я задумчиво наблюдал за тем, как Дмитрий входит в дом на окраине города.

Я продолжал расследование и вскоре узнал, что отец Дмитрия работал страховым агентом, а в молодости пел в группе «Диаблос», — по этой группе я сходил с ума, когда мне было шестнадцать.

Моя мать прекрасно их помнила. Впрочем, мне не очень хотелось воскрешать в памяти те годы, потому что мы с матерью страшно переживали тогда по поводу одной истории, которая даже теперь, по прошествии тридцати лет, никак не хотела уходить в прошлое. Но ведь не каждый день сталкиваешься с кумиром собственной юности, да еще таким, который в разгар одного из концертов спустил на сцене штаны.