Филипп Джиан - Трения

Жалкая развалина, сказала о нем Кароль. Мы оставили его перед батареей бутылок, как перед Стеной Плача, наедине с угрызениями совести, отвращением к себе и всем тем хаосом, что царит в голове алкоголика на последней стадии.

— Он уже дважды лечился от пьянства, — объяснял я Кароль. — Какое‑то время продержался, а потом опять.

— Бедная твоя мама!

— Да, бедная. В этот раз ей сильно не повезло.

— Ты знаешь, есть вещи, с которыми ничего нельзя поделать.

— Не думаю. Но в данном случае это действительно серьезная проблема.

— И ты что, сидишь с ним целыми днями? Ничего не делаешь, просто сидишь?

— Понимаешь, я хотел, чтобы они на время расстались.

— Понимаю. Так заглядывай ко мне. Ты ведь можешь выкроить время? Я помираю со скуки, когда Ришар уезжает. Видишь, я сама тебе в этом признаюсь. И еще признаюсь, что даже когда он не уезжает… Ну ладно, знаю, что ты сейчас скажешь.

— Что это старая история. Именно это я и хотел сказать.

Она удивленно подняла брови, взвешивая в руке дыню.

— Спасибо, что приехала, — заключил я. — Может, я и появлюсь у вас, но не хочу ничего планировать заранее. Сама видишь, какая у меня жизнь. Заеду как‑нибудь искупаться с детьми. Это я обещаю. Только ненадолго.

— Ты что, нарочно меня дразнишь?

— Знаешь что… Ты меня удивляешь. Уму непостижимо. Пять лет назад я валялся у тебя в ногах. Получил по полной программе. А теперь, ты думаешь, достаточно пальчиками щелкнуть? Ничего себе номера!

Я рассказал нашу историю Венсану, которого болтало из стороны в сторону, когда машина подпрыгивала на ухабах. Он сидел рядом со мной и дремал с бутылкой в руках.

— Иногда кажется, что у них с головой не все в порядке, — усмехнулся я, резко повернув руль. Мы ехали по узкой извилистой дороге, окутанной сиянием. — Она что, с луны свалилась?

— Ох, помедленней, — простонал он. — Мне плохо.

— С чего бы тебе было хорошо? Тебе все время плохо. Нет, но как тебе нравится эта кошелка: высказывает мне претензии, потому что я, видишь ли, не заехал ее навестить. Ты хоть слушаешь, что я тебе рассказываю? Как тебе это нравится?

Венсан свесился в окно и начал громко блевать. Жгуты слизи протянулись от его рта к дверце машины. Длинные клочья рвоты повисли у него на подбородке. Из глаз ручьями хлынули слезы.

Когда он успокоился и сел, я протянул ему сигарету.

— Она спросила: «Что это за жалкую развалину ты с собой притащил?» А я ей ответил: «Он должен заменить мне отца». Да, гордиться мне было нечем.

До конца дня он на меня дулся.

Иногда я слышал, как он сам с собой разговаривает. Точно сумасшедший. Временами он падал с кресла — за тот день с ним это случилось трижды. Потом долго не мог влезть обратно: казалось, он штурмует вершину.

Я наблюдал за ним с веранды, сидя на солнце с книжкой, и чувствовал, что час его приближается. С каждым днем он выглядел все более жалким, и каждый день был хуже предыдущего.

Когда позвонила мать, небо было пунцовым и уже усеяно звездами. Венсан стоял у дома, ругался и грозил небу кулаком, в котором была зажата бутылка.

— Послушай сама, — предложил я матери, которая спросила, что там происходит. — Ты готова выдержать такое? Посмотрела бы ты на него сейчас. К нему даже подойти нельзя.

Она хотела знать, куда именно мы уехали, но я не стал уточнять, чтобы она нам не мешала.

— Зачем тебе знать? Тебе здесь все равно нечего делать. Тут просто конец света. Забудь эту пьянь, потому что его песенка спета, поверь мне. Ты же знаешь, я стараюсь ради твоего блага. Во всяком случае, я это знаю. Он тебе не муж, а мне не отец, и вбей это наконец себе в голову. По крайней мере, от этого небо нас избавило. Мама, ты хоть понимаешь: небо нас избавило от этого испытания, черт побери!

— Мама? Давно ты не называл меня мамой.

— Ты моя мать. Я могу называть тебя как мне вздумается.

Когда Венсан вернулся на веранду, я заканчивал разговор.

— Не хочу ее видеть, — глухо пробормотал он, упав на стул.

— Не очень‑то мило с твоей стороны. Эта женщина в тебя поверила. Эта женщина тебя полюбила. С этой женщиной ты спал еще несколько дней назад. Может, забыл?

Видя, что это на него действует, я продолжал развивать тему.

Я даже сходил за зеркалом и заставил его посмотреть на себя.

Когда он пытался от меня убежать, я догонял его и поворачивал нож в ране. Стояла глубокая, тихая, влажная ночь. Он зашел по щиколотку в воду, и я смолк, ожидая, что вот сейчас он совершит непоправимое. Но он вдруг вернулся и сказал, что хочет с ней поговорить.

— Чего? Это в твоем‑то состоянии? Ты же на ногах не стоишь. И что, интересно, ты ей скажешь? Иди проспись.

Но я все же набрал номер.

— Он хочет с тобой поговорить. Сейчас ты его услышишь, он в отличной форме.

Я протянул ему трубку.

— Лучше бы ты себе пулю в лоб пустил, — посоветовал я.

Не сводя с меня глаз, он прижал трубку к уху. Его рука дрожала, губы тоже. Я слышал в телефоне голос матери. Видел, как он качается и морщится. Слышал чавканье его промокших кожаных ботинок, уже не лиловых, а почти черных.

Но он так и не произнес ни слова.

*

На следующий день он сделал попытку побриться. Я объяснил ему, что щетина у него слишком длинная и что сначала надо подрезать ее ножницами. У него ничего получилось.

Немного подумав, я встал и молча сам взялся за дело. Несмотря на жару, какие‑то придурки жарились в своих лодках посреди озера. Они со свистом забрасывали удочки в надежде поймать хоть что‑то, хотя бы немного тишины и одиночества, пока на них снова не налетят женщины и дети. Местечко находилось всего‑навсего в часе езды от города, даже меньше, но им этого вполне хватало. Когда я встречал их в деревне, вид у них был отрешенный, будто они напрочь забыли, кто они и откуда.

А мы с Венсаном даже не прикоснулись к роскошным снастям, которые я закупил для поездки. Мой отец никогда не водил меня на рыбалку, и я делал все эти покупки, как последний сентиментальный дурак, как блаженный, как одержимый. Всякий раз, как я приглашал Венсана порыбачить — в те моменты, когда он не блевал, не выхаркивал по кусочкам свою печень, не прятался от света в своей комнате, темной, как логовище красноглазого козла, когда не бил себя в отчаянии в грудь, — он с гримасой отвращения отказывался.

— Хуже тебе все равно не станет, — уговаривал я. — Хоть какое‑то занятие, чем торчать здесь и слоняться из угла в угол. Раз уж мы все равно на озере, давай хоть попробуем.

Игра в карты тоже его не интересовала. К тому же я обнаружил, что он уже ничего в них не сечет, более того, в руках удержать не может. В качестве развлечения он смотрел одни и те же религиозные передачи или фильмы про животных, только быстро отключался. Тогда он обмякал, сползал на пол и валялся с открытыми глазами, ничего не видя вокруг.