Мартин Эмис - Беременная вдова

— Ребята выиграли, — сказала Сильвия, его приемная дочь. — Опять.

— Противно слышать, — ответил Кит.

— Противно говорить.

Сильвия изучала секс (в гендерном смысле) в Бристольском университете. Теперь, после окончания, она вошла в число этих журналистов-«детей», что уже в возрасте двадцати трех лет пишут еженедельную колонку — предмет частых обсуждений — в какой-нибудь центральной газете. Впервые Кит познакомился с ней, когда ей было четырнадцать — в 1994-м, когда он продал свою большую двухуровневую квартиру в Ноттинг-хилле и переехал в дом над парком Хэмстед-хит. Сильвия унаследовала материнскую внешность, но не ее безумную жизнерадостность; она была из тех апатичных остряков, что смешат всех, кроме самих себя.

— Значит, так, — апатично сказала она, — ты, сама того не желая, проводишь ночь с молодым человеком. А они все одинаковые. Не важно кто. Какой-нибудь репликант в деловом костюме. Какой-нибудь вонючка в футболке «Арсенала». А на следующее утро по привычке говоришь: в общем, позвони как-нибудь. А он в ответ на тебя как уставится. Как будто ты — прокаженная, только что предложившая ему сочетаться браком. «Позвони» — это же, понимаете ли, душевный шантаж. А связывать себя запрещено. Ребята выиграли. Опять.

Выиграли ли его сыновья, Нат и Гас? Проиграли ли его дочери, Изабель (девять лет) и Хлоя (восемь), — неужели проиграли?

Кит горевал по собственной юности, но детям своим не завидовал. Эротический мир, с которым они столкнулись (у Сильвии было что об этом сказать помимо вышеизложенного), показался бы ему неузнаваемым. Поэтому он отчасти понимал ужас отцов в то время, когда собственный их мир уходил навсегда.

Он думал: вперед, дети мои. Размножайтесь, когда и как вам угодно. Но главное — вперед. И спасибо вам, морские нимфы вы эдакие, за ваш похоронный звон. И помяни мои грехи в своих молитвах [39] У. Шекспир, «Гамлет». Перевод Б. Пастернака. .

В попытке облегчить хронические сексуальные страдания, испытываемые им на протяжении 70-х (а также и 80-х, и после), Кит несколько раз провел обеденный перерыв в разных бюро знакомств в Мэйфере, где сидел в гостиных, напоминавших миниатюрные залы ожидания в аэропорту, со стопками брошюр на коленях, а над ним нависала какая-нибудь изящная мадам. Девушки — целыми сотнями — были сняты в привлекательном виде, можно было прочесть об их жизненно важных статистических данных и прочих отличительных признаках. Он искал определенную фигуру, определенное лицо. В конце концов Кит на это не пошел. Зато он кое-чему научился, причем кое-чему литературному: почему о сексе нельзя писать.

Пролистывая глянцевые страницы, он чувствовал безумную власть посетителя борделя — власть выбора. Власть развращает — это не метафора. А писателей моментально развращает безумная власть выбора. Авторское всесилие плохо сочетается с ненадежной в корне потенцией особи мужского пола.

Но лето в Италии искусством не было, оно было всего лишь жизнью. Никто ничего не придумывал. Все это случилось на самом деле.

Стояло 19 апреля 2003 года; в этот день он забился в свою нору в студии на краю сада. Выходить ему не хотелось, но порой он выходил. Потом, 23 апреля, он начал там спать. Перед ним встала его жена: руки уперты в бока, сильные ноги широко расставлены. И все равно он начал там спать. Ему требовалось убежать от нормальности — и вовсе не на восемь часов, а на восемнадцать из каждых двадцати четырех. В истоках его существа некто производил некие перестановки.

Открыть глаза, проснуться, покинуть игрушечное королевство, созданное сном, выбраться из постели и выпрямиться — это, казалось, занимало львиную долю остальной части дня. Что же до того, чтобы побриться, просраться, помыться — все это русский роман.

И вот наступила встреча — с опаской выходит Эхо из леса на поляну. Руки протягивая, спешит нимфа к юноше с внешностью нежной. Плотью Эхо была, не голосом только, однако юноша, едва взглянув на нее, убегает, кричит: «Лучше на месте умру, чем тебе на утеху достанусь!»

Что было делать Эхо, оставшейся в одиночестве? Что было ей ответствовать? Лишь одно: «Тебе на утеху достанусь. Достанусь, достанусь, достанусь».

Как медленно движется время в жалкие двадцать.

Нынче Кит вовсю несся на сверхскоростном поезде шестого десятка, где минуты часто тащатся, а годы кувыркаются друг через дружку и исчезают. Зеркало же пыталось ему что-то сказать.

Он никогда не был подвержен тщеславию, всегда считал, что в нем этого нет. Но старение, столь щедрое на дары, выдает тебе тщеславие. С помощью тщеславия оно тебя выманивает, и как раз вовремя.

Разговаривая со своими детьми, Кит замечал, что «клево» — практически единственное уцелевшее слово из лексикона его юности. Это слово использовали его сыновья, это слово использовали его дочери, однако оно потеряло свой прежний оттенок и теперь вместо способности сохранять лицо в трудной ситуации означало попросту «хорошо». Соответственно, никогда не употреблялась его противоположность — «неклево».

Тому, кто родился в 1949-м, это слово приносит дополнительные трудности. Стареть очень неклево. Складки и морщины очень неклевы. Дома с видом на закат настолько неклевы.

Его занимали другие мысли, но он все думал о встрече с первой женой — в пабе под названием «Книга и Библия». Ох и заплатил же он за все, за лето 70-го. Ох и заплатил же.

— Амин, — сказал Уиттэкер, — понимает, что такое приятельство. Он понимает, что такое послеобеденный секс с незнакомцем. Но любовных связей он не понимает.

— Ну, это дело щекотливое, — заметил Кит. — Любовные связи.

— Среди пидоров я — чудик. Мне хочется моногамного сожительства. На манер гетеросеков. Спокойный ужин. Секс через день. А Амин… Амин говорит, что спать с одним и тем же человеком дважды — о таком даже помыслить нельзя. Так что, как видишь, наши взгляды слегка расходятся.

— Я то и дело замечаю его на террасе, — сказал Кит. — Подбирается к нам потихоньку. Что происходит? Неужели он наконец начинает примиряться с Шехерезадиными грудями?

— Нет. Отнюдь. На самом деле, стало еще хуже. Но он готов рискнуть увидеть Шехерезадины груди ради Адриано.