Мартин Эмис - Беременная вдова

Вся его жизнь определится здесь — в этом он уже не сомневался.

Когда он вышел на улицы Лондона, его охватило почти непреходящее чувство, что вся красота пропала. А что пришло на ее место?

«Краса есть правда, правда — красота» [52] Дж. Китс, «Ода к греческой вазе». Перевод В. Комаровского. . Вероятно, это красиво. Но как это может быть красиво? Это неправда. И он понял. Красота, эта редкостная вещь, пропала. Осталась правда. А запасы правды бесконечны.

Настало время приездов и отъездов, прибавлений и вычитаний, перестановок. Должны были приехать Кенрик с Ритой, должна была приехать Руаа, а Уна после короткой отлучки должна была снова уехать. Собирались ли вернуться Прентисс, Додо и Кончита? С большой вероятностью должен был приехать Йоркиль; возможно, должен был приехать и Тимми. Самое неблагоприятное пока заключалось в том, что Шехерезада скоро должна была освободить башенку на дальнем конце общей ванной — с тем, чтобы ее сменила Глория, призванная из своего склепа. Шехерезада должна была занять апартаменты — с тем, чтобы ее, в свою очередь, сменили, с большой вероятностью, Глория с Йоркилем.

Они сидели за единственным имевшимся в баре уличным столиком, и он объяснял ей, что все будет хорошо, если только Кенрик с Ритой к своему приезду по-прежнему останутся всего лишь добрыми друзьями.

— Что за человек эта Собака? — спросила Лили.

— Погоди. У меня со всеми этими прозвищами скоро перебор наступит. Однажды вечером оно возьмет и выскочит. — Он размышлял о девственных пустынях, что раскинутся теперь за обеденным столом. — Возьму и скажу: Бухжопа, а ну-ка расскажи Мальчику с пальчик о том случае, когда ты выпила… Давай приучимся называть ее Ритой.

— О'кей. Что за человек эта Рита?

— Какая она? — И он рассказал ей: из семьи богатых рабочих (дочь короля игральных аппаратов), спортивная машина, держит большую палатку (маскарадные украшения) на Кенсингтонском антикварном рынке. — Она постарше нас, — добавил он, — и поднаторела в том, чтобы вести себя как парень. Такая у нее миссия. Она как антиполицейский. Ее задача — добиться, чтобы все непременно нарушали закон.

— Ну, если Кенрик не ебется с Собакой, может, он станет ебаться с Каплей.

— Лили!

— Или, может, он станет ебаться со мной.

— Лили.!

— Ну, кто-то же должен это делать.

— Лили!

«Кто-то же должен»… Не особенно эротическое замечание по поводу не особенно эротической ситуации, на которое последовал не особенно эротический ответ Кита:

— Да ладно тебе, кто-то этим почти каждую ночь занимается. Я. Или утром.

— Да, но не так, как следует.

— Не так, как следует. — Его ногти жаждали его подмышек. — Лили, я тебя все-таки люблю.

— М-м. Ты-то, может, и любишь. Но твой…

— Не надо все это вываливать. Рита все время так делает. Все время берет и вываливает.

Он нырнул в бар — своего рода столярную мастерскую, где были холодильник и шеренга посеревших от пыли бутылок бренди на полке. Так, ну и что тут у нас: другие итальянцы, не Адриано. Одетые в черные фуфайки, они молча стояли у прилавка, словно гранитные глыбы, еще не тронутые инструментами местных скульпторов: их спящие тела, их души и лица, будто созданные в короткий промежуток между двумя сокрушительными ударами по голове. Кит проникся сочувствием. Занятия любовью с Лили теперь уже нельзя было назвать процессом повторяющимся — с каждой ночью он становился все более предательским. У мужчин два сердца, подумал он, то, что над, то, что под. И пока Гензель прикладывался к Гретель, его над-сердце было полно, оно билось, оно любило, под-сердце же его всего лишь действовало (причем едва-едва) — анемичное, неискреннее. И это, разумеется, было заметно.

— Рита — это песня, — сказал он, ставя перед Лили ее стакан игристого. — Просто песня.

— Не может быть — и она тоже? А тут еще Йоркиль на подходе. Не говоря уж о Мальчике с пальчик. А насчет войны ты был неправ. — Она похлопала по лежащей перед ней книжке. — Италия сдалась в сорок третьем. Потом сюда вошли немцы.

— Правда? Черт… Да нет, ничего.

— Борьбу вели партизаны против фашистов. Люкино боролся с фашистами, пока мама голодала в тюрьме. Значит, Адриано все-таки был на той стороне. И Шехерезада может ебаться с ним ради тех, кто шел в бой.

Кит закурил.

— Как там у них, дело движется? Они довольно поздно вместе засиживаются.

— Она говорит, такое чувство, как будто тебе снова пятнадцать. Сам понимаешь. Стадии.

Про стадии Киту все было известно. Сжав зубы, он сказал:

— Ну и на какой же они?

— Пока только поцелуи. Уже с языком. Она готовится пустить в ход сиськи.

Кит пил пиво. Лили продолжала:

— Сам понимаешь. Сперва — чтобы руки снаружи, на блузке. Потом внутри. Она этого ждет, даже очень — ей главное кураж не потерять.

Кит спросил почему.

— Знаешь, они сильно выросли за последние шесть недель. Чувствуют себя по-другому. Гораздо больше ощущений. Везде пульсирует, щекотно. Ей хочется их опробовать.

— Опробовать свои сиськи.

— Опробовать свои сиськи. На Адриано. — Лили помедлила. — А потом двинуться вперед, шаг за шагом, и сделать то же самое со своей пипкой.

Кит швырнул ручку на металлический стол.

— Знаешь, от всего этого просто тошнит. И ведь она несчастна — это видно. Не может накачать себя жалостью. Это, это… Ты должна использовать свое влияние.

— Где этот Тимми, идиот чертов? Так обидно — он же явно прекрасненько развлекается себе, и все. Обожает работать с этими рожденными заново, а сам ведь каждые выходные ездит на охоту.

— Какая охота в Иерусалиме?

— Он в Иорданию ездит. Охотится вместе с королевским семейством Иордании.

— А, понятно. Что ж ты молчала? Нельзя же отказывать Тимми в развлечениях. Убивает животных в обществе короля.

— Я даже думала телеграмму ему послать. Сказать, что она тоскует.

Кит промолвил из-под бровей:

— По-моему, это лишнее… Знаешь, у меня иногда такое чувство, что Адриано не то, чем кажется. — А то, чем он кажется , кажется полным кошмаром. — Он у нее на коленях. Будто кукла чревовещателя. Сюр какой-то.

— Бедненький мальчик.

— Богатенький мальчик. Ладно. — Он поднялся и с чувством долга произнес: — Думаю, нам следует пойти засвидетельствовать наше почтение крысе, как обычно. Ты с ней просто поговори. Понимаешь, это твой долг. Твоя обязанность перед ней. Не забывай, что она — твой лучший друг.

Шехерезада была несчастна, и это было видно. От этого онемело все: суеверный замок, свирепые горы, суровое голубое небо. Кит, знавший ужасное правило о внешности и счастье, ожидал, что ее постигнет потеря света в лице, возможно, легкий изгиб рта. И действительно — появилась новая хмурая гримаса, новая морщинка (сложившаяся, кстати, в форме двойных петличек капрала). Но страдание лишь сделало ее более живописной. В живописной Италии. В ней чувствовался груз, тянущий сердце книзу. По сравнению с Шехерезадой даже Глория — со своей остриженной головой, со своими мышиными балахонами, рабочими рубашками и клетчатыми штанами, со своими кожаными сандалиями, похожими на кирпичи, в которых были дырки для пальцев толщиной в дюйм, — выглядела всего лишь как человек, избравший покаяние и горе своей профессией.