Мартин Эмис - Беременная вдова

— Амину от этого будет какая-то польза?

— Ага, это поможет ему по-новому взглянуть на… на его сестру. — Кит отыграл фигуру. — Так вот. Пару лет назад мы все тусовались в Испании. Дело было летом, мы устроили пикник, выпили кучу вина и пошли плавать в горном озере. — Кит, Кенрик, Арн, Юэн. Да, и еще Вайолет, ей тогда только исполнилось четырнадцать. — Значит, выходит Ашраф из воды в своем белом открытом купальнике. А мы все кричим: «Давай, лапуля, покажись! Давай, поросеночек ты наш». А она…

— Поросеночек? — переспросил Уиттэкер.

Кит объяснил ему, что это обычное фамильярное обращение.

— Что тут смешного?

— Просто подумал. «Поросеночек». Не самый подходящий способ убедить мусульманку. В смысле, у них к поросятам другое отношение. Они…

— Ты будешь слушать или нет? Не обижайся, я знаю, что ты голубой и все такое, но все же: тут Ашраф — крупная, между прочим, девушка — выходит полуголая из горного озера, а ты про каких-то поросят.

Уиттэкер развел руками и попросил Кита продолжать.

— Ну вот, мы, значит: «Давай, солнышко, не стесняйся». А она как потянется руками за спину и… — Последовало пожатие плечами, за ним — молчание. — И тут эти два вулкана, на хрен, как уставятся прямо на тебя. Причем это когда было. Задолго до того, как они все повадились. — Шестьдесят седьмой год, Испания, Франко, Гражданская полиция, стерегущая пляж (и запрет на бикини) со своими полувзведенными автоматами. — О'кей. Ну и где, спрашивается, сказано, что мусульманской крошке разрешается так делать?

Уиттэкер ответил в городской манере:

— А, да существует, наверное, где-то какая-то догма. Ну, там, если неверные соберутся при твоем омовении и начнут криками призывать поросенка, потянись руками за спину и… Так какой же моральный урок должен вынести отсюда Амин?

— Ну, это заставит его расслабиться насчет Капли. Извини. Руаа. Господи. Что-то я немножко того… Во мне воспитывали уважение ко всем культурам. И Руаа я уважаю. Но религия — религия всегда была мне врагом. Она учит девушек занудствовать насчет секса.

— Знаешь, Кит, похоже, это тебе Руаа может преподать моральный урок. На самом деле мне нравится, когда она здесь. Это означает, что он не может взять и исчезнуть.

Киту представилась Ашраф — мусульманка дискотек и мини-юбок, мусульманка в клевых трусах, по вечерам пившая «Чивас Ригал». Ему представилась Дилькаш с ее оранжадом и практичными брючными костюмами. Однако и она обладала способностью удивлять. Шок от представления, устроенного Ашраф на озере, не слишком превышал шок, испытанный, когда Дилькаш через месяц непорочной дружбы сняла кофту, выставив напоказ голые руки… Унижал ли он Дилькаш? Унижал ли Пэнси? Он не мог выкинуть их из головы, ни одну из них — он походил на тяжело больного старика, каким ему в один прекрасный день предстояло стать, желающего знать, как оно все было, как все было у него в жизни с женщинами и любовью.

— А что, если подойти к Вайолет с позиций Руаа? Представь себе, что ты — Амин. Никогда не разрешай ей оставаться одной с мужчинами, не считая близких родственников. Позор и честь, Кит. Позор и честь.

— Другой подход, — сказал он. — Ничья?

…Дон Кихот, говоря о своей воображаемой подруге, Дульсинее Тобосской, сказал Санчо Пансе: «И воображению моему она представляется так, как я того хочу». Кит слишком много занимался тем же в отношении Шехерезады и превратил ее в человека, стоящего выше его и потому непознаваемого. Придется ей спуститься с высот, снизойти в его воображении.

Любовь в самом деле обладала силой преображения — преобразила же она некогда его новорожденную сестру. Он всем телом помнил ту страницу, ту краткую главу своего бытия. Ее помнил не только его разум. Ее помнили его пальцы, ее помнила его грудина, ее помнило его горло.

А ведь он читал, что мужчины начинали видеть в женщинах предметы. Предметы? Нет. Девушки были полны одушевленности. Шехерезада: неразлучные сестры — ее груди, создания, живущие в глубине ее глаз, прекрасные теплые существа — ее бедра.

И вот позднее утро, Шехерезада собирает вещи — Кит уже печально помог ей отнести чемодан и стопку книг. В полдень он поднялся наверх с кружкой кофе и услышал, как барабанит душ… Он потянулся за своим романом (вялые попытки докопаться до сути Кэтрин и упертого мрачняги по имени Хэтклифф продолжались)… Вот раздался будоражащий шелест, и как раз в этот момент вступили цикады. Лишенные ритма маракасы цикад… Слушая, Кит чувствовал, как лицо его влажнеет и обвисает, словно лицо, отрезанное от мира и застывшее над угрожающе горячей ванной. И вот — тишина.

Он подергал дверь. Слава богу, устало подумал он; затем нажал роковым пальцем на звонок.

— Знаешь, чем я страдаю? Клинической амнезией. Так что ты думаешь? На той неделе будет парадный обед, он хочет взять меня с собой, а мама говорит, если ты в состоянии такое вынести, обязательно надо пойти, что бы это ни было. Адриано. Интересно, а танцы будут? Нет, ты представь.

На Шехерезаде был халат, какой могла носить — или в самом деле носила — ее двоюродная бабка Бетти в Нью-Йорке в 1914-м. Тяжелый шелк цвета шервудской зелени, с глубокими складками, начинавшимися прямо над талией. Он сказал:

— Брось ты это, Шехерезада. Тебе же лучше будет.

Она повернулась к нему спиной.

— Я не о себе думаю. Можно тебя попросить, это самое?..

Итак, Кит оказался за спиной у Шехерезады — спиной, к которой ни разу не потянулся, чтобы коснуться: младенческий кулачок ее копчика, длинная гряда позвоночника, надкрылья лопаток. И на мгновение ему подумалось, что он, наверное, и вправду способен протянуть свои теплые молодые руки туда, обхватить; но тут она отвела в сторону основную массу своих волос, захватив их большим и указательным пальцами, открыв сзади длинную, покрытую пушком ароматную шею (в точности на уровне его носа). И ему захотелось лишь одного: замереть, приложив лоб к ее плечу, замереть, охладить его, облегчить.

— Как это делается — просто взять и?..

Он потянул молнию к северу; соединил бархатные пуговки; закрепил застежку. Застежка ее халата, не больше скрепки, какая бывает у фей, господствующая над этой зеленью и всем, что та содержала.

— Наверное, это в последний раз. Что ты забыла.

— Наверное. — Она повернулась. — Но если приедет Йорк, я обратно перееду. Так что иди знай.

Через две-три секунды она снова повернулась и пошла. Он запер за ней дверь — за Шехерезадой, одетой в шервудскую зелень и шелестящей, как дерево. Зеленая великанша страшного леса. Девица Мэриан. Та, что забирает у богатых и отдает бедным.

Он издал вздох — вздох, направленный, возможно, в самые недра, к границе, где пролегает разрыв между нижней мантией и океанической корой… Вместо того чтобы раздевать ее, он ее одевал. Это еще произойдет, подумал он. Разве может все это и дальше идти не в ту сторону.