Михаил Чулаки - У Пяти углов

— Так нельзя говорить. Он членкор, весь в своих делах…

— Зато ты в чужих! Может, сам давно был бы академиком, если б занимался своими! Надо все-таки замечать, что другие чувствуют рядом! А то все должны плясать вокруг, а ему можно ничего не замечать, его покой священен, он членкор!

— Он замечает И очень переживает, что ты к нему не ездишь. Когда я уезжал сюда, передавал тебе привет.

Спасибо.

— Может, съездишь к нему? Хоть дня на три? Он ведь даже незнаком с Надей.

Очень хотелось съездить. Опять услышать рассказы отца — хоть о Мише Алябьеве, хоть о баталиях с учителем литературы. Да о многом. Наверное, потому они и поссорились, что слишком похожи друг на друга — и одинаково нетерпимы. Очень хотелось… Но одновременно вспомнился и жестяной голос.

— Я не могу быть ребенком, который должен спрашивать разрешения, с кем и когда говорить по телефону.

— Ты зря. Так ведь тоже нельзя. Подумай… Слушай, я тебя хотел спросить по твоей специальности. Ты ведь внушаешь, если грубо говорить, чтобы люди становились умнее, здоровее.

— Даже и не грубо говоря, а так и есть.

— Я недавно читал книжку. Фантастика, но забавно: как один художник рисовал портреты людей больных, хилых — но рисовал их такими, какими они должны быть здоровыми. Ну, может, и наивно, но идея та же, что у тебя: чтобы они смотрели на свой идеал, так сказать, и приближались к нему. Но дело еще в том, что художник при этом отдавал им свое здоровье, а сам слабел. Ну а можно представить наоборот? Представить что-то вроде вампира, но в более тонком смысле, который внушает людям болезни, а сам здоровеет за их счет? Вот такой рассказ я бы написал на месте писателя!

Об этом Вольт никогда не думал. Сам он не такой уж подвижник и вроде бы не лишается здоровья, внушая его другим, но в принципе такая фантазия понятна. И привлекательна. Но наоборот?!

А Перс все больше воодушевлялся:

— Представляешь, такая у него тайная способность: высасывать у других здоровье! И те, кого он наметил, постепенно умирают. Просто от истощения, от каких-нибудь хронических болезней. Никакой угрозыск не догадается! Я хочу написать тому фантасту: был бы роман в духе Достоевского. Колоссальная вещь!

Вольт слушал — вот уж каких фантазий он не ожидал от самого доброго на свете человека, как с умилением повторяет матушка. Ну конечно, когда твою доброту бессовестно доят все кому не лень — дойдешь и до таких фантазий! Тем более что образ создан, ты уже раб своей репутации, обязан творить добро, хотя бы и ничего не осталось в душе. Обязан творить и творишь, проклиная благословляющих тебя…

Вольт не знал, что сказать, — и тут очень кстати зазвонил телефон.

— Вольт Платоныч? Здравствуйте! Груздь! Вот кого Вольт всегда рад слышать.

— Здравствуйте, Родион Иваныч!

— Узнали? Вот спасибо! И как это вы меня все помните и по телефону узнаете! Столько дел у вас.

— Ну, если о делах, вы — тоже дело, самое приятное дело.

— Вот спасибо. Вы извините, что отрываю вас от вашего домашнего времени, но кроме как с вами… Я вчера не решился, но уже второй день… Сел посмотреть французскую защиту — и чувствую: все отшибло! Ничего не помню дальше третьего хода, ни одного варианта. Сицилианку — то же самое. Все отшибло, Вольт Платоныч, будто и не знал никогда! Что делать-то? Ведь назвался груздем — и вот…

Вот те раз! Так все было хорошо, уже играл в силу крепкого кандидата.

— Отдыхать! Только отдыхать, Родион Иваныч! Это у вас срыв от перенапряжения. Отдыхать! Неделю и не смотрите в сторону шахмат. Две! Играйте на скрипке — не забылм еще?

— Да дело-то такое: в финал же я отобрался. Неужели зря? Послезавтра финал.

Вот ирония судьбы: цель, может, в одном шаге — и срыв!

— Отдыхать! Только отдыхать! Плюньте на финал. Подумаешь — блиц. Сейчас глазное: отдыхать, И увидите: все восстановится!

Вольт должен был так говорить, хотя сам вовсе не был узерен: он ведь экспериментировал вместе с Груздем. Да если и восстановится на первый раз, всегда будет грозить новый срыв: где слабое место, там начинает рваться и рваться.

— Отдыхать — и все восстановится!

Да, ирония судьбы. Кругом ирония. Ну почему Родиону Иванычу не дана в придачу к его воле такая же память, как у Грушевой? Память, которая той нужна разве чтобы тешить знакомых. Но тогда бы и не было никакого эксперимента: чего ж развивать, если дано от природы?

Из своей комнаты вышла очень довольная матушка.

— Перерыв в спектакле. Так замечательно играет Ильинский! Вы зря не смотрите. Ну давайте пить чай. А Наденька не пришла?

Очень хотелось, чтобы пришла Надя, и в то же время помнилось, какой чужой, враждебной она была, как давила своим присутствием, — в точности такое же двойственное чувство, какое он только что испытал, когда Перс уговаривал его поехать к отцу… Как бы хорошо не иметь двойственных чувств — чтобы все определенно, ясно, четко!

— Нет, не пришла.

Не столько рассудок, сколько инстинкт останавливал Вольта, не давал произнести решительных слов. Потому что если он скажет резко: «Мы разошлись!» — то одно самолюбие никогда не позволит ему помириться с Надей: ведь все знают, что он никогда не говорит впустую, а сказав — не изменяет слову.

— Ну идите, я уже поставила чайник.

Перс, войдя в кухню, стал в ожиданий чая рыться в буфете. Там скопилось столько старья, что хоть приглашай археолога для раскопок.

— Узнаешь, мамочка? Шишкинский кофейник! Его бы начистить.

Перс торжественно извлек позеленевший сосуд, похожий на те, из которых полагается выходить джиннам.

Мы им не пользуемся, — недовольно сказала матушка: призыв начистить кофейник она приняла как упрек. — Ведь на меди какой-то окиси много, еще отравимся.

— Жалко, теперь таких не делают. А подари мне, если вам не нужен. Мы начистим!

— А не боишься окиси?

— Чепуха! Двести лет люди пили из медных кофейников, если не больше!

Матушка, конечно, тотчас согласилась с Персом:

— Да, я не подумала: действительно, столько веков пили. Как ты сразу все сообразишь! Бери, конечно, мне же ничего для тебя не жалко. Хотя память все-таки.

— А я помню, как тебе его подарили! Ты не знаешь, Волька?

Вольт не знал. Он вообще не очень тверд в семейных преданиях — тех, что с материнской стороны. Отец очень хорошо рассказывает, а матушка — нет.

— Он потому шишкинский, что его мне подарили, когда я праздновала пятисотых «Мишек». Я же деньги зарабатывала копиями, еше при папе и потом: ведь не хватало, что он присылал. И без конца делала «Мишек». Могла, кажется, с закрытыми глазами. А Петюнчик мне помогал. Помнишь?

— Еще бы! Была такая калька с дырками, я накладывал на холст и сыпал на нее угольную пыль! Она попадала сквозь дырки на холст. Как-то это называлось особенно!