Михаил Чулаки - У Пяти углов

— Припорох.

Во-во! А потом только обвести точки — и готов рисунок. Я же иногда и обводил!

— Да уж я бы без Петюнчика не смогла столько их наделать! И когда сдала худсовету пятисотых «Мишек», меня, помню, так в копийной сфотографировали на фоне этих «Мишек» и подарили кофейник. Прямо юбилей! А до тысячи не дотянула, сделала только восемьсот восемьдесят три — точно помню. А потом вдруг заболели глаза: нестерпимая резь, точно ножом. Врач сказал: «Немедленно прекратить! Полный отдых глазам!» Вот так… Ты, можно сказать, вырос на этих «Мишках».

— А я и сейчас часто вижу эти копии, — сказал Перс— Особенно в домах культуры. Наверное, нет дома культуры без «Мишек»! И каждый раз думаю, не твоя ли копия. А у тебя ни одной не осталось?

— Нет. Я их тогда видеть не могла!

— А жалко. Я бы дома повесил с удовольствием. Такая память! Если б можно было купить в каком-нибудь ДК.

Вольт слышал об этом и раньше, хотя не так подробно. Восемьсот восемьдесят три! Тоже своеобразный максимум. Обидный максимум.

Мама как бы почувствовала его мысли, вздохнула с сожалением:

— Да, столько могла за это время сделать творческих работ. Но за копии платили, а свои нужно было сдавать «на реализацию», так это называлось. Продавалось там так ужасно медленно! И принимали плохо. Сейчас в нашей лавке больше покупают иностранцы, а тогда туристов было мало. Иностранцы любят реализм, как у меня: у них же там больше всякие абстракции, им и свои абстракции надоели, потому они наших левых не очень берут. А у меня всегда понятно, что изображено. Особенно они берут, если какая-нибудь церковь изображена. Мне говорили, недавно купили мою работу в Австралию — Псковский кремль.

Как это назвать — волей или наивностью? Мама пишет и пишет свои работы, старательно и подробно сохраняя все мелкие детали, в той самой манере, как сорок лет назад, не гоняясь за модой, да и не очень ее замечая, — как искренне толком не знает, кто такой Высоцкий и сколько нынче стоят брюки под названием джинсы.

— Так что начисти, Петюнчик, этот кофейник, пейте из него дома и вспоминайте шишкинских «Мишек».

— А я, думаешь, не вспоминаю? Я же говорю, с удовольствием бы повесил у себя! Репродукции продаются, но репродукции — не то.

— Да, где-то, конечно, есть в клубах. А на обороте должен быть штамп худсовета и написано: «Художник-копиист такой-то». Где-то еще висят, если не списали. Сейчас ведь не очень модно — копии. Но лучше бы мои собственные работы висели в тех же клубах… Мы тут засиделись, а я не прозеваю вторую серию? Так хорошо играет Ильинский — вылитый Толстой. Наверное, Ильинский изучал настоящие киносъемки — ведь тогда уже снимали Толстого в кинохронике, правда? Пушкина труднее играть в этом смысле: только по портретам.

Мама вышла и крикнула из своей комнаты:

Да, началось! Вы хоть загляните на минуту, какое замечательное сходство!

Перс пошел смотреть сходство, а Вольт — нет.

Странное у Вольта было состояние: по-прежнему-несносное тянущее ощущение в сердце, похожее на изжогу, но теперь к нему присоединилось и общее беспокойство: трудно было усидеть на месте, трудно было о чем-нибудь думать. Казалось, надо куда-то спешить, бежать — и тогда станет лучше, исчезнет сердечная изжога. Точно так же перед резкими переменами в атмосфере беспокоятся белые крысы, в особенности мудрый Мафусаил, — сравнение со старым крысом Вольт вовсе не считал для себя обидным.

Чтобы прийти в форму, Вольт решил применить испытанный прием: взял лист картона и стал набрасывать фломастером фантастический пейзаж. Планету, на которую когда-нибудь прилетят люди. Которые сильнее и счастливее нас. Которым он так завидует… Чтобы сделать приятное Персу, можно вообразить, что разговаривают они на эсперанто.

Брат вошел минут через десять.

— Да, сходство как фотографическое! Но когда говорят о Толстом, я сразу думаю о Софье Андреевне. Ее все ругают, а ей же было жутко тяжело с ним.

— Зато она — жена Толстого!

Этим для Вольта объяснялось все. Он никогда не понимал, как можно любить ни за что. Кто талантливее, сильнее, красивее, на худой конец, — того и любят больше. Ну с женщинами немного иначе, но с мужчинами — только так. Любят всегда за что-то. За что-то конкретное. Вольта не полюбила в школе Женя Евтушенко — и он прекрасно понимал почему: она была влюблена в Генку Пушкова, а у того и первый разряд по волейболу, и учитель физики ему пророчил чуть не Нобелевскую премию. Как можно было его не полюбить?! А рядом Вольт, который разрядов не имел, на гитаре не играл… И не тогда ли, ревнуя к счастливцу Генке, Вольт впервые задумался о скрытых в каждом возможностях? Возмечтал их раскрыть? Кстати, сейчас Генка даже не кандидат, а Женя Евтушенко вышла совсем за другого. Но тогда он выделялся по всем параметрам, и совершенно неизбежно, что она полюбила его. Все понятно.

— Ну а если человек тяжелый? Жене ведь не легче, что талант, даже гений. Не с талантом она живет.

— Талант — это весь человек. Тем более — гений. Именно с талантом она и живет, и каждую минуту должна это чувствовать!

— Знаешь, это довольно жестокая теория. Для большинства человечества.

— Правильно, жестокая! Потому я хочу ее разрушить! Но не вздохами о душевных достоинствах чудесных маленьких людей. Такие вздохи — чушь! Никому еще не помогли! Разрушить тем, чтобы каждый мог раскрыть свой талант! Всякое неравенство жестоко, а неравенство биологическое, неравенство способностей — самое жестокое, самое безнадежное! Никакой социальный строй тут не поможет. Наоборот, чем справедливее строй, тем обнаженнее биологическое неравенство! Потому что ничем не оправдаешься, не скажешь, что мне не повезло, я не родился герцогом или миллионером. Когда все равны на старте, тогда особенно обидно неравенство на финише: ведь некого винить, кроме себя. И никакие вздохи не помогут: и женщины, и общество всегда будут вознаграждать талантливых счастливцев. А злобные завистники будут их травить. Поможет только наука, только антропомаксимология! Уничтожит самое последнее, самое жестокое неравенство!

Вольт чувствовал себя пророком. Может быть, он пока что один, ну и что? А сколько было апостолов, они были бедны и гонимы — а завоевали полмира на две тысячи лет! Завоевали глупой сказкой. А за ним — истина! Значит, его учение завоюет весь мир, и не на два коротких тысячелетия, а навечно!

Завоюет! И случившееся с Груздем ничего не опровергает. Потому и срыв, что Груздь кустарничает. Вот когда люди научатся сознательно управлять аларм-системой — тогда каждый сможет развить свои способности, тогда и уничтожится биологическое неравенство!

Вот так: Вольт желает всем добра, всех хочет облагодетельствовать. А уж близких — тем более. Почему же в ответ так не любят его?! Разве не желает он добра маме? Конечно, желает: пусть ее наивные пейзажи, списанные без всяких претензий с натуры, переживут модную аляповатую мазню! Почему ж она больше любит Перса и не замечает того, что делает для нее Вольт? А разве не желает добра отцу? Пусть найдет где-нибудь в завалах Афонских монастырей новый подлинный список «Слова»! Почему ж он третирует Вольта как мальчишку, разговаривает жестяным голосом?!. А Надя! Пусть бы засыпала здесь, уткнувшись носом ему между лопаток. Почему ж она нарочно злит его, почему всегда хочет переспорить, злит своими глупостями?!. И многие, многие! Почему его не полюбила Женя Евтушенко? Сколько восторженных девиц влюбляются в ничтожеств, в хвастунов, в алкоголиков, видят в них несуществующие таланты, — а Женя Евтушенко не захотела поверить в него?.. Почему сыграла злую шутку Красотка Инна?.. Почему он на стольких людей действует раздражающе, они инстинктивно чувствуют в кем чужака? Вольт ко всем с любовью, а они…