Михаил Чулаки - У Пяти углов

Филипп ничего не сказал, конечно, — не жаловаться же той же Лидусе. Да и вообще он никому никогда не жалуется: жаловаться — дурной тон. Ничего не сказал, приятно улыбнулся — пусть думают, что он домашний тиран, который держит жену целый день у плиты.

После чая все разом собрались уходить.

Уже вставая, Лидуся спохватилась:

— Я все о себе болтала. И вот Николай Акимыч со своим замечательным макетом. А ты-то, Филипп, чего не хвастаешься? Сочинил ведь чего-нибудь новое?

— А он никогда не хвастается, клещами надо тянуть, — объяснила за Филиппа Ксана, хотя он бы сам за себя ответил. — С одной стороны и хорошо, когда скромность. С одной — хорошо, а с другой — плохо.

— Ну и что сочинил? Похвастайся нам все же с обеих сторон.

Филипп собрался было объяснить, что нового он написал — хотя и обидно, что спросили вот так на ходу, почти в прихожей, все-таки объяснил бы, — но пока он думал, как лучше рассказать, Ксана опять вклинилась в паузу:

— Да, может, и правильно, что не хвастается. Как-то так новая вещь у него получилась. Ну, короче, не шаг вперед. Вот помнишь у него — «Индийская сюита»? Она мне нравится! А симфония новая — не знаю. Ну не шаг вперед! Хотя как судить музыку? Она и объективно действует, и субъективно, и каждый сам воспринимает, и все вместе.

Как можно говорить такое?! Да еще заранее, еще когда симфония не исполнялась! Это как предательство, как удар в спину! Но объясняться с Ксаной Филипп не стал, тем более при посторонних. И вообще бесполезное дело говорить о музыке, которую еще не слышали. Он сдержанно улыбнулся Лидусе и подал сумку, которую она забыла на стуле.

Если ты захочешь, послушаешь сама. Вот будет концерт в филармонии.

— В самой филармонии! И он молчит! Обязательно! Ну как же!

Это — так. Слова. Если и придут, никогда не выскажут таких восторгов, как по поводу папашиного макета.

В прихожей долго прощались. Лида заглядывала в коридор, конец которого, когда выключена дальняя лампочка, теряется во тьме, как вход в пещерный лабиринт.

— Нет, вы молодцы, что остаетесь в центре! Ну обменялись бы на крошечную двухкомнатную квартирку, а зачем? Господи, да здесь у вас как старый замок! Не хватает привидения.

— И привидение скоро появится, — сказал Филипп. — Призрак нашего столетнего гомеопата. Тем более, он в детстве видел самого Бадмаева, а уж тот точно знался с призраками.

— Во-первых, ему было только девяносто, но и девяносто не меньше ста, если жить в городе, а не в горах, да в наш неравный век, потому нечего смеяться! — Ксана всегда почему-то питала преувеличенное почтение к старому гомеопату. — А во-вторых, уникальная личность: все знал! Всех и все! А уж про старый Петербург — от и до! Вы восхищаетесь Николай Акимычем, а он половины того не знает. Тоже много знает, я не говорю, уникально для нашего времени, но не знает вполовину!

Нет пророка в своем семействе! Если бы Николай Акимыч был ее соседом, а не свекром, Ксана утверждала бы, что он знает больше всех, больше самого Пунина, чьей книгой с автографом Николай Акимыч необычайно гордится. Потому что в действительности Леонид Полу-эктович — так звали покойного соседа — вовсе не был таким уж энциклопедистом. Филипп сам слышал, как он спросил у Николая Акимыча: «Я что-то путаю, кто все-таки окончательно построил Аничков дворец?» И отец, не сходя с места, выдал полную справку.

Николай Акимыч, к счастью, не слышал, как Ксана преуменьшила его эрудицию, — он бы не стерпел! Но он не вышел в прихожую провожать гостей — простился в комнате. Чтобы не подумали, что если они такие образованные, артисты, то он перед ними на задних лапках! (Так он однажды прямо объяснил Филиппу.)

Наконец Степа Гололобов первым произнес неизбежное: «Не бойся гостя сидячего…» — дверь захлопнулась, и Филипп понес в кухню чайную посуду.

Там сидела Антонина Ивановна — иногда кажется, что она и ночует на кухне.

— Ушли гости-то? Гости ушли, а грязища осталась, да?

Ксана охотно кивнула. Как будто трудно перемыть тарелки и чашки после шести человек.

— А я вот сижу и думаю, Ксаночка: кому вещи достанутся после Леонида Полуэктовича нашего? Родных-то у него нет, наследников.

— Собесу, — сказал Филипп.

— Пропадет все. Ну возьмут, что крупное, а остальное пропадет. Надо было сразу взять, пока не опечатали. Мы ж столько лет прожили, что тоже как родные.

Это Филипп уже слышал. Разговор шел к тому, что бумажку, на которой печать, не так уж трудно отлепить. Но Антонина Ивановна не хотела отлеплять в одиночку. Вероника Васильевна отпала, после того как ее кандидат покраснел и выкрикнул, что он не допустит, что он честный человек… — и так далее. Антонина Ивановна долго пожимала плечами: «Какая ж честность, если пропадет зря?» Теперь она хотела вовлечь в авантюру Ксану.

Филиппу тоже это дело не нравилось, как и кандидату. Но кричать и краснеть действительно как-то смешно.

— Зачем это вам и нам, Антонина Ивановна? Из-за какого-нибудь старого блюдца или ложки наживете себе кучу неприятностей. Пусть пропадают. Тем более, учтите, у него там пара ценных картин: настоящий Левицкий, Серов тоже. Еще от отца. Вы их не тронете, а подумают, что и из картин что-то взято. Докажите потом, что не было там второго Левицкого.

— Кому доказывать, если не заметят? В его грязище?

— Заметят-то по нарушенным печатям, при чем тут грязь или не грязь?

— Листок-то этот отклеить? Да он на простом клейстере! Как отклеится, так и заклеится!

Мог бы Филипп отказаться прямо — и точка. Но он не хотел обидеть Антонину Ивановну: ведь если отказаться резко, получится, что он такой честный, а она чуть ли не воровка. А она не воровка, она просто рассуждает здраво, что пропадут вещи. Поэтому приходилось придумывать предлоги.

— Вам только кажется, что легко. А нечаянно надорвете этот листок, и он уж обратно не срастется.

— Когда печать, не надо связываться, — сказала Ксана. — И глупо оставлять, чтобы пропало все.

— Вот и я говорю, что глупо! — обрадовалась Антонина Ивановна.

Она уловила только вторую половину фразы, отрицающую первую.

Вот и не связывайся, пожалуйста, раз печати, — кивнул Филипп, соглашаясь, в свою очередь, с первой половиной Ксаниной фразы. На том он и вышел из кухни.

Перед сном он всегда гуляет, как бы ни задержались гости.

Началось с того, что хочешь или не хочешь, а надо вывести на ночь Рыжу. Но постепенно выяснилось, что вечерние прогулки по пустынным улицам, равно как и ранние утренние, лучшее время для работы. Почти всю свою музыку Филипп не высиживал за роялем, а вышагивал — шаги невольно подстраивались под сменяющиеся ритмы, да и появлению мелодии помогали и случайный плеск воды в Фонтанке, и отдающийся эхом одинокий голос, и далекий скрип тормозов — все, что не нарушает, а только подчеркивает вечернюю тишину. Рыжа понимает, что хозяину нельзя мешать: важно идет рядом, почти не отвлекаясь на встречных собак, — может быть, чувствует себя соавторшей, а потому смотрит свысока на своих собратий? — а если все-таки не выдержит и взлает иногда — что ж, ее голос равноправно вплетается в городскую мелодию.