Михаил Чулаки - У Пяти углов

Хорошо, что стихи и странные, и угловатые. Такие и запоминаются, такие и проникают в душу.

И нет на свете женщины, Бесконечно ласковой женщины…

Когда Филипп вернулся, Ксана еще спала. Обычное дело, Филипп уже и не верит себе, когда вспоминает, что когда-то они летом в шесть утра вместе ездили гулять и купаться на Острова. Обычное теперь дело, пусть бы спала, если б не пропала Рыжа, если б не надо было ее искать — неизвестно где, но искать, а не спать спокойно. А то развесила объявления — и успокоилась?

Что объявления развешаны, Ксана сообщила еще вчера, но увидел своими глазами объявление Филипп только что — под аркой Толстовского дома. Хорошее бы объявление — если бы не подпись! Как прочитал: композитор Варламов — сразу стыд и досада. Филиппу очень хочется, чтобы все знали его музыку; в идеале — чтобы не могли жить без его музыки! И пусть бы ему за музыку привилегии — например, дали бы наконец отдельный кабинет, чтобы можно было работать не отвлекаясь; но только это должно сделаться без его просьбы, как добровольный знак признания, — нестерпимо ему прийти и ударить себя в грудь: «Я композитор Варламов, а потому дайте мне то, чего другим людям, некомпозиторам, не дают!» Да, предложили бы сами — он бы принял, но просить — нестерпимо! А подпись на объявлении равнозначна такой просьбе: «Если бы собаку украли у кого другого, можно и не возвращать, но раз у композитора — то уж верните!»

Хотел было Филипп сразу сорвать объявление с недопустимой подписью — и не сорвал. Потому что если бы сорвал — уменьшил бы шансы найти Рыжу: пока он будет писать другое объявление, именно в этот момент:.;ежет пройти мимо тот единственный, кто знает, где Рыжа! Нет, надо наоборот: сначала пойти домой, написать другое объявление — другие объявления, ведь Ксана расклеила несколько, — а потом идти и заменять. А кстати, что он не сорвал объявление сам, мало что меняет: их срывают и без него; на собственной парадной он заметил клочок — остаток Ксаниного объявления.

Филипп вернулся — и не бросился сразу же писать правильные объявления, а сел завтракать. Слегка поел, сам себе сварил кофе — вспоминая рассказы Лиды Пузановой, как ее Ваня не умеет сварить себе чашку кофе, — и принялся за работу. Объявлениями пусть займется Ксана. В конце концов, он должен работать, а не писать и перевешивать объявления. Если сумела потерять Рыжу, пусть хоть напишет как следует объявления!

Он сел за рояль. Ксана позернулась, посмотрела на мужа, пробормотала:

— Где-то наша Рыженька? Где собаченька? Надо идти искать… — и снова задремала.

Вот именно: надо идти искать! Какой-то паралич воли у человека.

Филипп работал — и, ожесточаясь на безволие Ксаны, бил по клавишам сильнее, чем следовало. А она еще несколько раз# почти просыпалась, что-то бормотала, снова поворачивалась на другой бок — и проснулась окончательно не раньше чем в половине первого. Половине первого! Дня! Как когда-то говорили: пополудни!

Но это еще не значит, что встала. Теперь она делала гимнастику — ту часть, которая делается лежа. Она вытягивалась, прогибалась, при этом что-то щелкало, потрескивало. Особенный костяной треск получался, когда Ксана двигала нижней челюстью, — точно челюсть у нее вставная… Нужен Филиппу отдельный кабинет, неужели непонятно, как нужен?! Чтобы работать в одиночестве, чтобы не приходилось выводить мелодию под аккомпанемент вставания жены!..

Наконец она пошла умываться. А он почти ничего не сделал с утра: больше злился за роялем, чем работал. И ведь еще не говорил ей, что нужно переделывать объявления, — а сколько по этому поводу возникнет разговоров! Еще не было случая, чтобы она признала, что сделала что-то не так. Ксана начнет объяснять и доказывать, что написано правильно, — противореча в каждой фразе не только ему, но и себе самой…

А где же сейчас Рыжа?! Что с ней?!

Как стыдно: он пытается работать, злится на Ксану — и забыл думать о Рыже: где она, да и жива ли?! Полезли в голову все ужасы, которые рассказывают про мучителей собак.

Филипп продолжал сидеть за роялем, но работать не мог.

Вернулась в комнату Ксана, сказала, адресуясь, естественно, к Филиппу, потому что больше никого в комнате не было, но как бы обращаясь в пространство, безлично:

— Потому что сил никаких не осталось, потому и не встать.

Нашла о чем говорить сейчас! А она продолжала так же в пространство:

— Если каждую минуту потеешь и сразу просквозит, откуда быть здоровью?

Говорила она таким тоном, будто Филипп виноват в ее болезнях. Да, больна, но сколько людей стесняются своих болезней, стараются скрыть, не побеспокоить близких, а она размахивает болезнью, как флагом. Вспомнить хотя бы мать: уже согнуло ее пополам, но нельзя было представить себе, чтобы она не встала в три часа утра приготовить отцу завтрак, когда ему на смену!.. Ну вот, Филипп снова забыл о Рыже, отвлеченный нытьем жены. Но молчал — а то разговоры пойдут без конца. Но она не молчала:

— Между прочим, чтобы быть здоровым, надо еще быть эгоистом. Очень себя любить, чтобы капли по часам капать.

Во как сказано! Даже без обычного для Ксаны диалектического противоречия.

На это Филипп мог бы возразить очень многое. Хотя бы то, что эгоизм — в болезни. Заботиться о своем здоровье — значит, думать не столько о себе, сколько о близких, потому что болезнь прежде всего отражается на них! Вот Ксана толком не лечится, потому что некогда ей думать о своем здоровье, а кто страдает? А если бы Филипп, вместо того чтобы таскать продукты из магазинов, рассуждал бы о том, что он болен, потому что некогда ему думать о здоровье? И приходилось Ксане ходить по магазинам, раз он болен, раз он не эгоист, который скучно занят своим здоровьем!.. Но Филипп ничего не сказал, чтобы не затевать ненужный разговор.

Ксана еще покрутилась в комнате и снова ушла куда-то в недра квартиры. Филипп остался в комнате один, никто не мешал, но работать он не мог. Две-три фразы, а настроение испорчено на полдня. Хотя бы работу его она могла бы уважать! Неужели непонятно, что нельзя его отвлекать! Он не машина: нажал одну кнопку — разговаривает, нажал другую — пишет музыку! Кто-то другой давно устроил бы на эту тему дикий скандал, но Филипп не может: ведь пришлось бы объявить, что работа его необычная, творческая, черт бы побрал это слово, что он потому особенно впечатлительный, одна неудачная реплика выводит его из равновесия, — и ведь все это так и есть, но нельзя этим козырять, это дурной тон; выставлять свои болезни, свою особую впечатлительность, принадлежность художественной натуры — не унизится Филипп до такого!..

Зазвонил телефон. Никто не подойдет, кроме него, — уж как всегда. Сейчас и сказать нельзя, что звонок помешал работать: все равно он не работал, а только сидел и злился.