Клара Санчес - Последнее послание из рая

Комиссариат мы покидаем в полдень. Я прощаюсь у дверей дома. Мне нужна свобода. Окна верхних этажей зданий бросают серебристые отблески в пространство. Роскошный автомобиль Ветеринара отъезжает и исчезает среди других машин. Машин с мозгами внутри, которые содержат миллионы нейронов, готовых мыслить без конца. Вместе с тем все эти миллионы самым чудесным образом мыслят как единое целое. Поток горячего металла движется под небольшой уклон в сторону моря машин. Прорезав это море, Ветеринар выедет на автостраду и начнет удаляться, удаляться, пока не оставит слева автозаправочную станцию, а справа – Культурный центр. Потом будут круглая площадь и тропинка, обсаженная тополями, и огромные красные буквы вдали, образующие слово «Ипер», после чего он начнет подниматься на холм среди пологих шиферных крыш к своему дому, затем последует черная дверь с позолоченной пластинкой, и они с женой войдут внутрь… навсегда.

Я возвращаюсь в автобусе, заняв место в первом ряду кресел. Водитель спрашивает меня, нашли ли уже моего друга. Я отвечаю ему, чрезвычайно удивившись, что и вообразить себе не мог, что известие о его исчезновении так распространилось. Водитель говорит, что в таком месте (имеется в виду наш поселок) все становится известным.

– Почему же? – спрашиваю я, заинтересовавшись.

– Ах! Это загадка. Попробуй сохранить что-нибудь в тайне. И ты увидишь, что это невозможно.

Это тот самый водитель, который много раз привозил нас по вечерам, когда мы с Эду выезжали, чтобы выпить, а Эду каждый раз напивался сильнее, чем я, – напивался до чертиков. Итак, пока мы становились, как говорится, мужчинами, водитель оставался все тем же. Небо видоизменяется в ветровом стекле автобуса, и все, что видно через него, предстает в голубом цвете.

– Я помню вас совсем юнцами, тебя и твоего белокурого друга, того, который исчез. Вы садились сзади в дружеской компании, здорово поддав, конечно.

Я поступаю так, как поступил бы Эдуардо. Указываю водителю на дистанцию между нами, переходя на язык, отличный от того, на котором он говорит.

– Я не знаю, кто распространяет подобные превратные сведения.

– Ладно, не я их выдумал, – произносит водитель уже менее уверенно. – Полиция тут ходила, вынюхивала.

– Теперь понятно, – замечаю я, вглядываясь в горизонт.

– Послушай, парень, – говорит водитель, меняя передачу. – Я хорошо знаю твою мать. Бедняга много страдала, так что не выпендривайся.

Я прихожу в замешательство.

– Она очень переживала, когда ты не сдал отборочные экзамены. И очень, очень переживала, когда вас бросил отец.

– Что вы такое говорите? Вы не имеете права вмешиваться в наши дела.

– Не имею? Да что ты говоришь!

– Это сугубо личные проблемы, которые касаются только меня и моей матери.

В это время те, кто сидит в первых рядах, начинают прислушиваться к нашему разговору. А один пассажир нахально в него вмешивается.

– Ты не один ли из тех юнцов, которые нашли дохлых птиц в озере? Как же ты изменился, твою мать.

Память у обитателей самого злоязычного поселка в мире превосходна.

– Конечно, это он, – говорит водитель. – Я знаю его мать. Всего несколько лет назад она приходила согласно расписанию к автобусу, чтобы ехать в «Джим-джаз». Она садилась сюда, где сейчас сидит ее сын.

Все смотрят на меня.

– Так это тот, с птицами, – говорит другой. – Странное событие. Правда?

Люди говорят о том, что для них всего лишь вчера, в то время как для меня это далекое прошлое, предыстория моей жизни. Это все равно что если бы кто-то из них сказал: «Ты не один из тех, кому сделали секир башка в Бастилии?»

– Не обижайся, если я тебе скажу, – снова начинает водитель, – но твой отец поступил очень плохо. И тебе пришлось бросить учебу. Ты – единственная радость своей матери.

– Теперь я знаю, кто твоя мать! – говорит другой пассажир. – Конечно, мы состояли вместе в Ассоциации родителей школьников и боролись плечом к плечу.

За все те годы, что я езжу в этом дерьмовом автобусе, он никогда не двигался так медленно. Это похоже на прогулку. Пассажиры, не участвующие в разговоре, любуются пейзажами, глядя в окна, равнодушно читают газеты или наблюдают за остальными путешественниками. Я выхожу из состояния немоты и прошу водителя поддать газу.

– Иначе я опоздаю на работу, – добавляю я.

– Так ты работаешь? Это хорошо, – говорит он.

– Он заведует видеоклубом в «Аполлоне», – говорит пассажир, который опознал во мне одного из тех, кто нашел дохлых птиц, и в памяти которого держится вся моя жизнь во всех ее подробностях.

– В таком случае я пошлю свою жену поменять кассеты. Надо помогать тому, кто начинает сам зарабатывать себе на хлеб.

Бывший товарищ моей матери по Ассоциации родителей школьников говорит:

– Бедный парень, такой хороший спортсмен, и вот на тебе.

Поскольку теперь на меня не смотрят, я понимаю, что речь пошла уже не обо мне. Я потерял нить разговора, но эти люди способны удерживать нить, связующую самые несовместимые идеи. На горизонте начинают появляться белые, красные и черные пятна шале.

– В гимнастическом зале сначала не знали, что без него будут делать, – говорит водитель.

– Моя жена рассказывала, – говорит бывший член Ассоциации родителей, – что интернат его нанимал, и когда он подал в отставку, то коллектив воспитанников распался.

– Они на грани закрытия, – говорит тот, кто вспомнил про птиц.

Теперь я становлюсь одним из них. Я живо интересуюсь тем, что они говорят, и хочу знать о ком.

Они смотрят на меня с недоумением.

– О Педро, тренере по гимнастике из клуба «Джим-джаз», который все время бегал. с ленточкой на лбу. – Они говорят о мистере Ноги и смотрят на меня с недоумением, потому что всему миру должно быть известно все, что было связано с моей матерью, поэтому я больше ничего не спрашиваю и поворачиваю голову в другую сторону.

– Он начал впадать в депрессию, – говорит товарищ матери по Ассоциации родителей, – и дело кончилось тем, что он бросил работу, бросил спорт и продал дом.

Мы проезжаем автозаправочную станцию, Культурный центр, тропинку с тополями и огромные красные буквы «Ипер». Въезжаем на улицы красных тротуаров, которые постепенно тускнеют, и наконец направляемся к «Аполлону», блеск которого сливается со светом второй половины дня.

– Удачи тебе, парень, – говорит мне водитель. – Привет матери.

Всю вторую половину дня я с душевной тревогой думаю о приходе Сони. И мне не страшна эта тревога, потому что если она не придет, я смогу думать о Ю. Ничего не случится, это не конец света. Неприхотливость в жизни – это смерть. Неприхотливость, сколько бы о ней ни говорили, – это нечто ненадежное. Жизнь взрослого человека не может быть неприхотливой, это невозможно, если ты, конечно, систематически не отказываешься от обладания тем, чего хочешь. Так что в глубине души я волнуюсь и за мать, и за отца.