Ирина Лобановская - Что мне делать без тебя?

Хозяин неопределенно хмыкнул.

— Землю или людей… Так ты думаешь, России или Америке нужен я? Разве они нуждаются в поэтах? А люди сами не знают, что им нужно. И часто узнают об этом лишь на смертном одре. Или никогда не узнают. Только все одинаково несчастны. Но я всегда тебе говорил, что если бы ты ел апельсины вместо мерзкой животной гнили, то не стал бы такой рефлексирующей распадающейся личностью. У тебя анемия, и тебе как раз нужны гранаты. Вот это я твердо знаю.

— Боже мой, какой ты циник, Глеб! Нельзя сводить жизнь к диетам и физиологии.

— Да, старый опытный циник! А поэтому хорошо знаю, что можно и что нельзя, — с удовольствием заявил поэт. — Но ты вспомнил Бога, и это прекрасно. Раньше ты никогда не обращался к святыням. Все же Европа кое-чему тебя научила, отдадим ей должное! — И он снова пригубил вино.

Гость встал и направился к бюро, которое притягивало его все сильнее и сильнее. Ладони в одно мгновение стали влажными, голову сдавило металлическим обручем.

— Где сейчас Олеся? — глухо спросил Валерий, глядя в светлые глаза, уставившиеся на него со старой фотографии.

Женщина, которая смотрит…

Теперь изумился поэт. И почти угадал истину.

— Уж не хочешь ли ты сказать, что приехал к ней? И поэтому без малого час морочишь мне голову своей дурацкой гнилой философией? А где ей быть, твоей Олесе? Пасет в Переделкино Полину и Боба. С тех пор, как уехала туда, вернувшись из Филадельфии. И этого, как его… — Глеб брезгливо поморщился, — этого вашего Карена. Ты прекрасно помнишь его не хуже меня.

Да, Валерий помнил. Такое забыть невозможно. Вот на фотокарточке и Полина с ее неизменной, слегка блуждающей улыбкой. Похожа на мать, но значительно крупнее, и черты лица нечеткие, словно смазанные.

— Мартышка Поля надумала учиться. Хотя, на мой взгляд, она прекрасно работала в косметическом салоне. Она, кстати, разошлась с Левоном. Боб учится в гимназии. Он шалопай, каких свет не видывал. Если честно, я не люблю его. А моя Арина, посмотри, — поэт повернул к гостю одну из фотографий, — превратилась в настоящую красавицу.

Малахов глянул на дочь Глеба от второго брака, и удивился, какой она стала взрослой, красивой женщиной. И Олеся, наверное, тоже изменилась…

— Зато моя старшая совсем не постарела, — снова четко вычислил его мысли Витковский. — Такая же сопливая худыха, но что-то в ней надломилось. По-моему, она сломалась в тот момент, когда ты неожиданно бросил школу и все свои дела на бестолковую курицу Эмму и улетел в Европу.

— Неправда! — закричал Валерий, поворачиваясь к Глебу. — Это произошло намного позже!

— А-а! Вот оно что! И когда же ты виделся с Олесей?

— Давно! — буркнул Малахов. — Девять лет назад. Она прилетала ко мне в Мюнхен. Мы провели два часа в машине… Господи, два часа в машине за пятнадцать лет!

— Ну, знаешь, — насмешливо протянул Глеб, — за два часа можно успеть очень много… Это просто, как апельсин.

— Молчи, старый циник! — в сердцах закричал Валерий. — Ты никогда никого не понимал! Ни меня, ни Олеси!

Боже, что он несет? К Глебу это не имеет ни малейшего отношения.

— Где уж мне! — проворчал поэт, постукивая тростью о ковер. — Всех вас понимать…

— Тогда она была в экстазе, в эйфории, — с бешенством в голосе продолжал Малахов. Он уже совсем не владел собой. — Ты замечал что-нибудь? Карен с нее глаз не сводил. Я наблюдал за ними каждый день, с утра до вечера! Мальчишка бродил за Олесей, как собачонка, и только таращил черные безумные гляделки. Один раз я поймал Олесю на лестнице в школе — шли уроки. Я затянул ее в какой-то угол, просил, умолял сказать правду о нас двоих, о ней и обо мне, о Карене. Она молчала, словно оглохла и онемела… У нее было совершенно отсутствующее выражение… И эти глаза, Глеб, я никогда не мог забыть этих пустых глаз русалочки!

— И поэтому ты уехал? — поэт встал, неожиданно тяжело, по-стариковски опираясь на трость, и подошел к Валерию. — Прости меня, мальчик… Я часто пытался вспомнить, как ты называл тогда Олесю, русалочкой, что ли?

— Нет, не русалочкой… Уотергерл… Водяная девушка. Понимаешь, эта дурацкая фамилия ее первого мужа — Водяной…

— Обыкновенная фамилия, — буркнул Глеб, пытаясь скрыть нежность и жалость. — Сам ты дурацкий…

— Твоя правда! — мрачно улыбнулся Валерий. Невидимый обруч вокруг головы немного разомкнулся. — Олеся тогда все повторяла: это амок! Это амок! Имея в виду себя и Карена… Я не уехал, я просто бежал!

И тогда тоже была осень — отвратительно-безнадежная, грязная, гриппозная, когда хочется бежать на край света. Его последняя осень в Москве…

Глеб снова грузно опустился в кресло.

— Ох-хо-хо, болят мои кости! — пожаловался он, притворившись на минуту настоящим стариком. — У нас еще есть время до прихода моей девочки. Я вижу, что сегодня тебе хочется говорить только об Олесе. Давай посвятим ей нынешние сумерки. Пусть это будет ее вечер. Идет?

— Идет! — Малахов тоскливо глянул на застывшее лицо Олеси и потянулся за своим недопитым бокалом. — Только начнешь ты. А я буду добавлять. Так, вместе, мы вспомним о ней, что сумеем…

— И о себе заодно, — добавил старый поэт.

— И о себе, — неохотно согласился гость. — Выключи, пожалуйста, верхний свет

Негромкий, настойчивый звонок мгновенно разрезал вечер пополам. Поэт легко вскочил на ноги и устремился к двери, поигрывая на ходу любимой тростью так же, как и двадцать лет назад. Валерий с завистью посмотрел ему вслед и вздохнул. Очевидно, Глебу просто не дано состариться. В передней раздался нежный воркующий лепет, звуки поцелуя, зашелестели легкие ткани и запахло тонкой косметикой, аромат которой проник в гостиную раньше той, что его с собой принесла.

Она возникла на пороге рядом со старым поэтом — сотканное из осеннего звездного вечера существо лет двадцати с пепельными кудрями и искусно накрашенным большим и красивым ртом. Она вся искрилась радостью перед этой необыкновенной жизнью, где ее ждало столько изумительных событий, одним из которых стал известный поэт.

— Привет! — улыбнулась она Валерию и, сияя, повернулась к Глебу. — Я приехала на такси, старая капризница опять сломалась.

— Я подарю тебе "шевроле", моя девочка, но не раньше, чем выйдет мой трехтомник, — пообещал поэт. — Ты выглядишь сегодня еще лучше, чем всегда. Утром возьмешь ключи от моего гаража.

— Ну что ты, нет! — промурлыкало пепельное создание и уселось на диван. — Очисти мне, пожалуйста, мандарин.

Малахов встал и, улыбаясь, объявил, что ему давно пора прощаться.

— Помни про грипп, Глеб.

— Вы все надоели со своим гриппом, — проворчал поэт. — Теперь не заболеть просто означает обмануть всеобщее ожидание.

Они вышли в переднюю.