Норман Мейлер - Нагие и мёртвые

— Ты что, атеист? — Галлахер считал, что самые никудышные католики — итальянцы и поляки.

— А ты веришь в это дерьмо? — спросил Полак. — Знаешь, побывал я в этой лавочке и понял, что это такое. Это только чертовски удобная штука, чтобы делать деньги.

Мартинес старался не слушать.

Полак все больше распалялся. Подавляемая в течение долгого времени озлобленность, а вместе с ней и напускная храбрость вылились наружу, потому что он тоже чего-то боялся. Ему казалось, что он насмехается над таким же парнем, как Левша Риццо.

— Ты мексиканец, а ты ирландец — вам-то хорошо. А вот поляки, они ни черта не имеют. Слышали ли вы, чтобы в Америке кардиналом был поляк? Ни черта. Я знаю, у меня сестра монашка. — Несколько секунд он думал о сестре. Потом его вновь охватило какое-то беспокойство, что-то было не так, он чего-то никак не мог постичь. Он взглянул на Мартинеса. В чем же дело? — Будь я проклят, если когда-нибудь попадусь на эту удочку! — сказал он, не зная толком, что имеет в виду, и ужасно разозлился. — Если знаешь, что творится, надо быть последним дураком, чтобы поддаваться этому обману! — со злостью продолжал он.

— Сам не знаешь, что плетешь, — проворчал Галлахер.

Появился Крофт.

— Пошли, ребята, берите свои рюкзаки.

Полак испуганно оглянулся по сторонам и после ухода Крофта покачал головой.

— Ничего себе, пошли. В гору-то! — усмехнулся он. Руки его все еще дрожали от злости.

Когда тронулись, разговор прекратился, но каждый был взбудоражен. До полудня взвод взбирался на горный хребет. Казалось, подъем никогда не кончится. Люди карабкались по скалистым уступам, а на крутых склонах цеплялись руками и ногами за траву и взбирались вверх, как по веревочной лестнице. Прошли через лес, покрывавший хребет и спускавшийся вниз к глубоким лощинам. Поднимались все выше и выше. От напряжения дрожали ноги, а рюкзаки давили на плечи, словно пудовые мешки с мукой. Каждый раз, когда преодолевали очередной подъем, людям казалось, что вершина горы совсем рядом, но неожиданно перед ними вырастала крутая скала, за ней — еще одна. Крофт предупреждал их об этом. Несколько раз он останавливался и говорил:

— Вы должны уразуметь, что эта проклятая гора очень высокая и до ее вершины быстро не доберешься.

Они слушали его, но не верили. Обидно было взбираться вверх и все время сознавать, что конца пути не видно.

К полудню они достигли края хребта и остановились пораженные. Хребет резко обрывался, и на несколько сот футов вниз шел крутой скалистый склон, переходивший затем в каменистую долину.

Дальше возвышалась сама гора Анака, уходя вверх так далеко, что можно было видеть расположенные ярусами леса, слои глинистой почвы, дикие заросли и скалы. Вершину горы рассмотреть было невозможно: ее скрывали облака.

— Господи, неужели нам придется взбираться туда? — задыхаясь, проговорил кто-то.

Крофт пристально и с тревогой смотрел на людей. На его лице выражались те же чувства, что и на лицах солдат. Он так же устал, но понимал, что ему придется тащить людей за собой чуть ли ни по одному ярду.

— Сейчас мы поедим здесь и двинемся дальше. Понятно?

Послышались недовольные возгласы. Крофт сел на валун и стал пристально вглядываться туда, откуда они пришли. В нескольких милях отсюда он мог различить желтые холмы, где взвод попал в засаду, сейчас где-то там затерялась группа Брауна. Еще дальше виднелась полоска джунглей, окаймлявшая остров. За этой полоской простиралось море, откуда они высадились на остров. Казалось, что все вокруг вымерло. Война в этот момент была где-то далеко, по ту сторону горы.

За спиной гора Анака давила на него, словно огромное живое существо. Обернувшись, он посмотрел на нее оценивающим взглядом, вновь испытывая непонятное волнение, возникавшее у него всегда при виде этой горы. Он взберется на нее, в этом он может поклясться. Но его угнетало отношение к нему людей. Он знал, что его недолюбливают, и это его мало трогало, но сейчас его просто ненавидели, и ему было не по себе.

И все же они должны преодолеть эту гору. Если им это не удастся, тогда получится, что он поступил с Хирном крайне несправедливо; кроме того, он предаст интересы армии, не выполнив приказа.

Крофт нервничал. Ему придется тащить взвод в гору чуть ли не на собственном горбу. Он сплюнул и разрезал картонную коробку с пайком. Это получилось у него ловко и аккуратно, как все, что он делал.

В конце дня Риджес и Гольдстейн вдвоем с трудом волокли носилки с Уилсоном. Они продвигались очень медленно; пройдя десять-пятнадцать ярдов, останавливались и опускали носилки. Ползли в полном смысле черепашьим шагом. У них уже не возникало мысли остановиться и прекратить движение вперед. Они почти не слышали стонов Уилсона. В условиях невыносимой жары и страшного напряжения для них не существовало ничего, кроме их собственного тупого упорства и необходимости тащить носилки. Измученные вконец, они молча ступали вперед — как слепые, переходящие незнакомую, вселяющую в них ужас улицу. Усталость была настолько сильной, что атрофировались всякие ощущения. Нести носилки — вот единственная осознанная реальность, которая существовала для них.

Так в течение многих часов они пробивались вперед. Они могли рухнуть на землю в любую минуту и больше не встать, но все же каким-то чудом продолжали держаться на ногах. Лихорадочное состояние Уилсона усилилось, он воспринимал окружающее как в густом тумане. Толчки носилок больше не терзали его — они почти доставляли удовольствие. Бранные слова, которыми время от времени обменивались между собой Риджес и Гольдстейн, звук собственного голоса, все ощущения доходили до него и оставались где-то в мозгу, не вызывая никакой ответной реакции. Но сознание было чрезвычайно ясным. Он чувствовал каждое движение носильщиков во время толчков, и ему казалось, что боль ушла куда-то или находится где-то рядом с ним. Но одно его покинуло совсем — воля. Появились безразличие и блаженная усталость.

Требовалось много времени, чтобы попросить о чем-либо, приложить массу усилий, чтобы смахнуть с лица насекомое, и пальцы его еще долго неподвижно оставались на лице, пока опять он не опускал руку вниз. Он был почти счастлив. Он бредил всем, что приходило в голову.

Иногда монолог длился минутами. Голос его то слабел, то повышался до крика. Носильщики не улавливали смысла его бреда и даже вообще не обращали на него внимания. Неожиданно он снова ощутил нестерпимое желание пить.

— Дайте мне воды, ребята!

Никто не отозвался, и он снова терпеливо попросил:

— Ну хоть немножко воды, а?

Они не хотели ему отвечать, и он рассвирепел:

— Будьте вы прокляты! Да дайте же глоток воды!