Стивен Крейн - Алый знак доблести

Отстраняя окровавленных и полных сострадания спутников, он сделал жест, и от этого жеста юноша подскочил, точно укушенный. Охваченный ужасом, он громко вскрикнул. Затем подошел вплотную к солдату-призраку и дрожащей рукой тронул его за плечо. Тот медленно обратил к нему восковое лицо.

- Боже мой! Джим Конклин! - завопил он.

Губы долговязого тронула ничего не выражающая улыбка.

- Здорово, Генри,- произнес он.

Юноша пошатнулся и дико уставился на него.

- Джим, Джим, Джим! - заикаясь, повторял он. Тот протянул ему сочащуюся кровью руку. Пятна свежей и запекшейся крови связались в прихотливый черно-алый узор.

- Где ты был, Генри? - спросил он. И монотонным голосом продолжал: - Я думал, может, ты убит. Нынче столько народу полегло. И у меня сердце было не

на месте.

- Джим, Джим, Джим! - все так же причитал юноша.

- А я, понимаешь, был вон там,- сказал долговязый. Осторожно подняв руку, показал, где именно.- Ну и цирк они там устроили! И меня ранили, понимаешь, ранили. Ей-богу, меня ранили.- Он повторял эти слова так удивленно, точно не мог взять в толк, как это могло случиться.

Юноша протянул трясущиеся руки, пытаясь помочь ему, но долговязый солдат твердым шагом шел вперед, словно движимый незримой силой. Как только юноша выступил в роли его телохранителя, остальные потеряли интерес к нему. Они снова потащились в тыл, думая лишь о бремени своих собственных трагедий.

Оба друга шли рядом, и тут долговязого внезапно охватил ужас. Лицо у него стало похоже на серое тесто. Он уцепился за руку юноши и все время пугливо оглядывался, словно подозревал, что кто-то их подслушивает.

- А знаешь, Генри, чего я боюсь? - он перешел на срывающийся шепот.- Знаешь, чего? Боюсь, что упаду, и тогда, понимаешь… эти проклятые артиллерий

ские упряжки… они, как пить дать, раздавят меня… Вот чего я боюсь…

- Я не брошу тебя, Джим! Не брошу! Разразименя Бог, не брошу! - истерически выкрикнул юноша.

- Правда, не бросишь, Генри? - умолял долговязый.

- Нет, нет, говорю тебе, ни за что не брошу, Джим! - твердил юноша. Он говорил невнятно, слова прерывались всхлипываниями.

Но долговязый продолжал шепотом упрашивать его. Теперь он как ребенок повис у товарища на руке.

От нечеловеческого страха у него выкатывались глаза из орбит.

- Я всегда был тебе хорошим другом, верно я говорю, Генри? Я всегда был хорошим парнем, верно я говорю? И прошу-то я о самой малости. Положи

меня на обочину, всего-навсего. Я бы тебя положил, как Бог свят, положил бы, верно, Генри?

Пришибленный, жалкий, он остановился, ожидая ответа.

Юноша пришел в такое отчаянье, что заплакал навзрыд. Пытаясь выразить другу свою преданность, он делал бессмысленные жесты.

А долговязый внезапно как будто и думать забыл о страхе. И вновь стал угрюмо и торжественно шествующим солдатом-призраком. Чугунной поступью он шагал все вперед и вперед. Юноша умолял друга опереться на него, но тот качал головой, повторяя невнятные слова:

- Нет… нет… нет… Оставь меня, дай мне… оставь, дай мне…

Глаза его были устремлены в неведомое. Отмахиваясь от юноши, он шел к некой таинственной цели.

- Нет… нет… Оставь меня, дай мне… оставь, дай мнe…

Юноше пришлось подчиниться. В тот же миг кто-то тихо заговорил у самого его уха. Обернувшись, он увидел оборванного солдата.

- Лучше бы ты, парень, свел его с дороги на обочину. Вон там, посмотри, батарея несется будто шальная. Как бы не задавила его. Он вот-вот кончится, по лицу видно. И откуда у него еще силы берутся?

- Один Бог ведает! - воскликнул юноша, беспомощно ломая руки. Потом подскочил к долговязому и схватил его за локоть.- Джим, Джим! - уговаривал он.- Пойдем со мной!

Долговязый сделал слабую попытку освободиться.

- Ох,- произнес он без всякого выражения. Несколько секунд в упор смотрел на юношу. Затем заговорил, словно что-то наконец смутно дошло до его

сознания: - Ага! В поле, значит? Ага!

Он брел по траве как слепой.

Юноша оглянулся на ездовых, которые нахлестывали лошадей, на подпрыгивающие пушки. И в тот же миг раздался пронзительный крик оборванного:

- Господи помилуй! Он убегает!

Мгновенно обернувшись, юноша увидел, что его друг, спотыкаясь, пошатываясь, бежит к небольшой заросли кустарника. От этого зрелища сердце у него заколотилось так, словно хотело выпрыгнуть из груди. Он замычал как от боли. Затем вместе с оборванным солдатом бросился вдогонку. Странное то было состязание в беге.

Догнав долговязого, юноша начал упрашивать его, стараясь найти слова поубедительнее.

- Джим, Джим, ну зачем ты так? К чему это? Ты же только повредишь себе!

Лицо долговязого хранило все то же выражение. Он глухо повторял, не отрывая глаз от таинственного места, куда так стремился.

- Нет, нет… Не держи… Оставь меня, дай мне… Оставь, дай мне…

С недоумением, с глубоким ужасом глядя на своего долговязого друга, юноша срывающимся голосом спрашивал:

- Куда ты, Джим? Что тебе в голову взбрело? Куда ты бежишь? Скажи мне, Джим!

Долговязый посмотрел на обоих так, словно видел в них не ведающих жалости преследователей. Его глаза умоляли.

- Послушай, не держи меня… Оставь хоть на одну минуточку.

Юноша отступил.

- Джим, объясни, что с тобой творится? - растерянно сказал он.

Тот отвернулся и, пошатнувшись, едва устояв на ногах, пошел прочь. Юноша и оборванный солдат поплелись за ним, опустив головы, как побитые псы, чувствуя, что, если он снова посмотрит на них, они не выдержат его взгляда. Они начали понимать, что присутствуют при некой торжественной церемонии. Этот обреченный человек точно свершал молитвенный обряд. Он был похож на приверженца безумной религии, кровавой, людоедской, костедробящей. Полные благоговения и ужаса, они держались на расстоянии. Как будто у него в руках было смертоносное оружие.

И вдруг он остановился и застыл на месте. Они быстро подошли к нему и увидели по его лицу, что наконец он добрался до места, к которому так стремился.

Худое тело выпрямилось, окровавленные руки лежали на груди. Он терпеливо ждал встречи, ради которой пришел сюда. Он явился на свидание. Остановились и они, настороженно глядя на него.

Все безмолвствовали.

Грудь обреченного человека начала тяжело вздыматься. Она поднималась и опускалась с таким мучительным, все возрастающим напряжением, как будто в ней металось и билось животное, яростно рвущееся на свободу.

Содрогаясь, смотрел юноша на это медленное удушение, а когда его друг выкатил глаза, он увидел в них нечто такое, что, рыдая, повалился на землю. И всю душу вложил в последний отчаянный призыв:

- Джим, Джим, Джим!

Долговязый разомкнул губы и произнес:

- Оставь меня, дай мне… Не держи… Оставь, дай мне…- И сделал знак рукой.