Фрэнк Норрис - Спрут

- Эй! - воскликнул старик Бродерсон, с серьезным видом обращаясь ко всем сразу и беспокойно теребя бороду.- Эй! Я… я… слышь. По части женского пола мастак.- Он энергично тряхнул головой и многозначительно прищурил глаза.- Да, брат, я таковский. В Юкайи я знавал одну особу, это еще когда мне было лет семнадцать. Мы с ней имели обыкновение в дневное время на кладбище встречаться. Мне пора было ехать учиться в Сакраменто, и в день моего отъезда мы опять встретились на кладбище и так долго прощались, что я чуть было не опоздал на поезд. А звали ее Селестиной.

Наступило молчание. Все ждали, что было дальше.

- А потом? - подогнал его Энникстер.

- Потом? Да ничего. Больше я и не видел ее никогда. А звали ее Селестиной.

Со всех сторон посыпались насмешки, а Остерман крикнул с издевкой:

- Ничего себе анекдотец! Может, еще что расскажете!

Старик смеялся вместе со всеми, полагая, вероятно, что опять отличился. Он подозвал к себе Остермана и зашептал ему в ухо:

- Ш-ш! Послушай-ка, что я тебе скажу. Давай скатаем с тобой как-нибудь в Сан-Франциско и кутнем там, а? К девочкам заглянем. Встряхнемся! О, я… я известный старый потаскун! Да, да! Впрочем, не такой уж и старый! Сам увидишь!

Энникстер доверил приготовление пятой порции крюшона Остерману, который заявил, что у него есть от Солотари такой рецепт этого «удобрения», что им впору счищать серебряное покрытие с черпака. Ему же он предоставил дальнейший спор с Карахером, который продолжал настаивать, что без шартреза крюшон не крюшон, а сам вышел к танцующим посмотреть, как там у них идут дела.

Он угодил в антракт между двумя танцами. У стойла на дальнем конце помещения, где подавали лимонад, столпилось много молодых людей. Другие же, по одному, по двое, а то и по трое, сновали взад и вперед, осторожно разнося стаканы, до краев наполненные лимонадом, своим партнершам в белых, голубых и розовых платьицах, длинными рядами сидевшим вдоль противоположной стены под охраной выстроившихся у них за спиной, одетых в более строгие тона, мамаш и старших сестер. Веселая болтовня, перебиваемая смехом, доносилась со всех сторон. По-видимому, все были довольны. В помещении становилось все жарче, и все сильнее пахло хвоей, словно на рождественской елке в воскресной школе. В дальние стойла молодые люди натащили стульев, и теперь в этих укромных уголках шел отчаянный флирт. Один молодой человек с безукоризненным пробором зашел в своих ухаживаниях так далеко, что, обмахивая веером разгоряченную партнершу, низко склонился над ней, положив свободную руку на спинку ее стула.

У входа Энникстер увидел Саррию, который вышел на двор выкурить толстую черную сигару. Доброжелательная улыбка привычно сияла на его гладком лоснящемся лице; сигарный пепел оставил на сутане серые следы. Он предпочел не сталкиваться с Энникстером, опасаясь, без сомнения, что тот напомнит ему о бойцовых петухах, и потому поспешил занять свое место во втором ряду, возле эстрады для оркестра; оттуда он продолжал благосклонно улыбаться каждому, кто бы ни посмотрел в его сторону.

Пока Энникстер не спеша обходил бальную залу, к нему со всех сторон неслись приветствия. Ему все время приходилось останавливаться, пожимать чьи-то руки, принимать поздравления по поводу размеров своего амбара и успеха сегодняшнего вечера. Он отвечал рассеянно и даже не пытался скрыть нетерпения, когда некоторые из молодых людей пытались втянуть его в разговор или познакомить со своими сестрами или сестрами приятелей. Энникстер быстро отбивал у них такую охоту, вызывая досаду и неприязнь к себе, сея семена будущих раздоров. Он искал Хилму Три.

Когда же он вдруг столкнулся с ней, окруженной молодыми людьми, недалеко от того места, где сидела миссис Три, грубость с него как рукой сняло; исчезли оскорбительная заносчивость и резкость, он стал робок, как всегда, в присутствии женщин. Вместо того чтобы заговорить с Хилмой, он сделал вид, что не замечает ее, и, высоко подняв голову, прошествовал мимо, притворившись, будто заинтересовался японским фонариком, который грозил вот-вот вспыхнуть.

Потом он все-таки взглянул на нее, и одного этого взгляда, пристального, внимательного, оказалось достаточно, чтобы подметить в Хилме перемену. Перемена была трудноуловимой, трудноопределимой, и тем не менее она была налицо. Возбуждение, восторг, волнение по случаю «первого бала» не могли не сказаться. Может, только этого ей и не хватало? Как бы то ни было, но в какой-то миг Энникстер увидел в Хилме женщину. Она больше не была юным существом, к которому он мог относиться снисходительно, которому мог покровительствовать, чьими ребячливыми выходками мог любоваться с высоты своего старшинства.

Вернувшись в сбруйную, Энникстер оказался в самой гуще шумного, чисто мужского веселья. Остерман и правда приготовил «удобрение» на славу - состояло оно, главным образом, из виски с небольшим добавлением шампанского и лимонного сока. Когда его разлили по первому кругу, все так и ахнули от восторга. Хувен, воспрянув духом под воздействием этой сногсшибательной смеси, заявил, что «с Каттером он, Бог видит, отношения еще будет выясняйт!» Остерман же, взобравшись на стул в дальнем конце сбруйной, надсадно кричал: «Джентльмены, прошу внимания!», намереваясь, по-видимому, рассказать очередной анекдот.

И тут Энникстер вдруг обнаружил, что шампанское, виски, коньяк и прочие напитки на исходе. Это было уж из рук вон плохо. Он же навеки покроет себя позором, если станет известно, что у него на балу в новом амбаре не хватило выпивки, что на выпивку он поскупился. Незаметно выскользнув из сбруйной, он поймал у дверей двух работников и послал их в дом за подкреплением, сказав, чтоб они тащили сюда все ящики со спиртным, какие только найдут.

Покончив с этим делом, он сразу в сбруйную не пошел. В танцевальной зале была в разгаре кадриль. Дирижер громко объявлял фигуры. Вакка по-прежнему неустанно сновал по всему помещению, как одержимый скобля свечу за свечой, расталкивая танцующих, утверждавших, что пол и без того излишне скользкий, не обращая внимания на их протесты. Аптекарь вернулся со двора и теперь, удрученно потупившись, стоял у входа, прислонившись к стене; о том, чтобы танцевать, он и думать не мог, и вечер для него был окончательно испорчен. Разодетый приказчик из Боннвиля только что угодил в пренеприятнейшую историю. Разыскивая носовой платок, который потерял в поисках программки, он в рассеянности забрел в фуражную клеть, отведенную под дамскую гардеробную, как раз в тот момент, когда миссис Хувен, сняв с Минны блузку, начала перешнуровывать на ней корсет. Разыгралась безобразная сцена. Приказчика вытолкали за дверь, и в воздухе еще долго витала визгливая брань миссис Хувен. Миннин кавалер, ожидавший свою даму под дверью, убийственно презрительным тоном пригласил приказчика выйти во двор на минуточку, и там на незадачливого щеголя со всех сторон посыпались колотушки, так что он, задохнувшийся и одуревший, растерянно вглядывавшийся в окружавшие его лица, никак не мог сообразить, что же это происходит.