Юрий Бондарев - Искушение

Дроздов спросил:

— К кому вы хотите узнать мое отношение?

— К Георгию Евгеньевичу. Как вы лично относитесь к его кандидатуре?

Здесь Татарчук шумно закряхтел и жестом неудовольствия смахнул пот с висков, причем даже что-то враждебное отметилось в его жесте и кряхтенье, точно уважительное несогласие и напор Козина причинили ему боль, вынуждая его, однако, к терпению.

«Козин позволяет себе личное мнение, — подумал Дроздов. — Чем объяснить эту игру между ними? Или, быть может, вице-президент, хоть и рискованно, высказывает желание академии?»

— От моей характеристики что-либо зависит? — поинтересовался Дроздов, увидев вмиг застывшее лицо Чернышова.

Козин попал в луч укоризненно недоумевающего взгляда Татарчука и пожевал колючим ртом с упрямством стоика, несущего разоблачительный свет справедливости.

— Мне известно, что уважаемый Игорь Мстиславович, будучи в большом доме, нелестно отзывался о Георгии Евгеньевиче, что нарушает всякую этику, принятую в науке, — сказал он резко.

— Нет, нет, я не верю, что Игорь Мстиславович способен на нехорошее! — запротестовал Чернышов и сел на полке, удрученно моргая, отчего капельки пота падали с его коротких светлых ресниц на круглый животик. — Я ничего не сделал плохого… Нет, нет, мы никогда плохого друг другу ничего не сделали! Я не могу поверить!..

— Не помолчите ли вы, канонический святой! — внезапно обрезал Козин брезгливо. — Вам надобно построить церковь, добрейший, и ежедневно молиться за здравие своих врагов. Осуществите мечту непротивленцев. А пока помолчите. Особенно когда речь идет о вас.

— Я молчу, молчу, молчу! Я ни слова, ни слова! — заглушенно выкрикнул Чернышов, и глаза его в белых ободках ресниц испуганно выкатились. — Я ни слова…

Дроздов сухо сказал:

— Никаких нелестных заявлений в адрес Георгия Евгеньевича в большом доме я не делал. Не имею привычки делать доносы в высших инстанциях.

— Я знал, знал! Вы честнейший человек! У вас есть понимание товарищества! — воскликнул Чернышов, в порыве растроганного чувства простирая руки. — Спасибо вам, добрый коллега! Вы не способны на неэтичный поступок!

— Заткнитесь вы, наконец, со своими соплями, иначе мы зарыдаем от чувств! — загремел Козин со злостью, напрягая жилу на жесткой шее. — Что вы слюной истекаете по всякому поводу? Зажмите рот! И не вмешивайтесь в мой разговор!

— Я… я молчу… Да, да, мне надо молчать…

И он прибито съежился, с покорной поспешностью зажимая ладонью рот в каком-то показном страхе послушания.

«Здесь неисправимо. Он будет верой и правдой служить Козину. Тут ему надежнее…»

— Чернышов, дурачок, — послышался поющий голос Татарчука, и Козин настороженно вздернул голову, приготавливаясь слушать. — Директор из него как из дерьма куля, — тряся ногой, продолжал он с той же ласковой интонацией, похоже, не собираясь никого обижать, но очевидно было, что между Татарчуком и Козиным не во всем складывалось единогласие. — Он терпим на вторых, на третьих ролях… А на первую роль поумней надо бы, поавторитетней. Поэтому… мне с вами хотелось бы иметь дело. С вами, Игорь Мстиславович. — И, не взглянув на Чернышова, он договорил: — Вот туточки я готов помочь вам…

— В чем помочь? — спросил Дроздов.

— А что нам в прятки играть? Скажем, занять пост директора Института экологических проблем, — безжалостно и прямо ответил Татарчук. — Кому, как не вам. М-м? Георгий Евгеньевич сам должен понимать свое место. На безрыбье и рак рыба. А если рыбка есть, зачем рак? А? Только для пивка. Пльзенского. И пивко хорошо только в свое время. О це как! И Филимон Ильич, думаю, возражать не будет. Це тоже аксиома.

Он уже говорил это несчастным голосом, выражая так неоспоримую правду простых обстоятельств, но от его спокойной, грубоватой логики, в которой не было ни заминки, ни секунды колебания, дохнуло жестокостью приговора, отчего Дроздову стало не по себе. «Они оба могут играючи быть до какой-то ступени не согласны, но они дополняют друг друга», — сделал он вывод и, глянув на Чернышова, всегда сверх нужды бодрого, постоянно умильно приветливого, почти не узнал его. Откинув голову, он как в сердечном приступе разевал рот, румянец слинял с круглощекого лица, и почудилось Дроздову, что он в полуобморочном состоянии глотает воздух, давится, хочет сказать что-то, но тяжкое удушье перехватывало ему грудь, и он только слабо постанывал, умоляя влажными глазами о снисхождении, о милосердии.

— Это что-с такое? Вам плохо? — насупил морщины на лбу Козин и обратился к Веретенникову, занятому возле тенов распариванием эвкалиптовых листьев: — Вероятно, надо вызвать прислугу! И сопроводить его в предбанник. Или в медпункт. Драма, понимаете ли…

— Не-ет, не-ет, — пискнул Георгий Евгеньевич, выставляя вперед ладони судорожной защиты, и выдавил из горла пресекающийся шепот: — Я с вами… я с вами.

Веретенников в своей женственной шапочке, женственно окутанный по узким бедрам полотенцем, уже не гостеприимный хозяин и министр, а великолепно вышколенный мастер и маг, прислуживающий в священных термах патрициев, артистично разбрызгивал по сауне веничком настоянное на эвкалиптовом листе освежающее благоухание. Заслышав голос Козина, он, не пропустивший ни слова из разговора, моментально раскупорил на тумбочке бутылку боржома, лежавшую в судке, наполненном тающим льдом, и с изысканным, почти неуловимым пренебрежением в голосе сказал Чернышову:

— Сделайте глоток, все пройдет. Или хотите выйти в предбанник?

— Ос-ставьте меня, — прошептал Чернышов, мученически отклоняясь, а умирающие глаза его скашивались на Козина и Татарчука, умоляли их обоих, искали поправку ошибки, сочувствующее изменение на их лицах, но брезгливый взгляд Козина был устремлен на плафоны сауны, а Татарчук благодушно крякал, сопел, отдувался, обмахивал полотенцем грудь, однако его реденькие, казалось, выщипанные брови собирались углом, обозначая некоторое неудовлетворение поворотом в разговоре.

Постанывая от сердцебиения, бледный до неузнаваемости, Чернышов мелко задышал подрагивающим животиком и заплакал.

— За что? За что вы меня так обидели? Я с вами… — выдохнул он, смаргивая слезы, покатившиеся по его щекам вместе с каплями пота. — Я ничего плохого не сделал… Я не принес никому вреда. Я верил вам… Вы обещали мне внимательно отнестись. Я десять лет работал рядом с академиком Григорьевым. А вы меня называете дурачком. Почему? Это несправедливо, обидно! Разве я заслужил, Никита Борисович? Я доктор наук, а вы меня так унижаете. Нет, нет, я не обижаюсь на вас, но разве я заслужил? Я ничего не имею против Игоря Мстиславовича, но я не хуже других, не хуже… Разве я хуже?.. За что же вы меня?..