Юрий Бондарев - Искушение

— Безмерно любопытная мысль, — сказал Дроздов.

— Министр, будь ласка, попроси-ка принести нам по чарке шампанского. А то академик томатным соком соблазнял, — напевно произнес Татарчук с вожделенной хрипотцой. — Или по-демократически — пива? — И он хитренько глянул на потолок. — Пльзенского, а? Холодного. Есть желание. Мысль, а?

— Мысль.

— Друг мой, два бокала пльзенского, — благонравно попросил Татарчук. — Только в длинных бокалах. В богемских. Чтоб цвет был виден.

— Все понял. Все ясно, — отозвался Веретенников и повернул к двери, полотенце-юбочка заколыхалось над мускулистыми ногами министра. — Одну минуточку, — добавил он, уже выходя.

— Можно и две, — суховато поправил Татарчук, и простодушная мягкость его большого лица сразу подобралась, лицо сделалось серьезным, неузнаваемо твердым, а маленькие звериные ушки, почудилось, хищно прижались, как подчас заметно было, когда готовился хохотнуть. Но Татарчук не смеялся.

— Вот что я хотел сказать, — заговорил он деловым тоном человека, не имеющего права растрачивать время на бытовые шуточки. — Академику не восемнадцать лет, он сам себе судья. Его безапелляционность и самомнение раздражают не одного вас. Но он — авторитет. У нас и за рубежом. Тем более со своими принципами. С этим надобно считаться. Так вот что! Свое не полюбишь — чужое не поймешь. Я стою на позиции открытого взгляда. Понимать это надо так — быть готовым ко всему. Смотрю и пытаюсь реально анализировать главные вещи. Однако можно пристально смотреть и абсолютно ничего не увидеть. Жену или судьбу не увидеть. — В этом месте можно было бы улыбнуться, но ни голос, ни одна черточка лица Татарчука не изменились, подчиненные логической последовательности. — Но «dum spiro, spero».

— Не изучал латынь, Никита Борисович, — сказал Дроздов тоже без малейшей иронии, понимая, что безоглядно отошел сейчас от недавней простодушной игры и не расположен возвращаться к балагурству. — Что это значит?

— Это значит: пока дышу, надеюсь, — пояснил Татарчук, и, многоопытные медвежьи его глазки загорелись желтыми блестками, жадно вобрали в себя Дроздова, подтверждая веру в латинский девиз. — И я надеюсь и хочу, чтобы пост директора института заняли вы. Хочу верить в вашу спокойную разумность. В умеренность и разумение, как говорили древние греки.

— Умеренность и разумение?

— Совершенно точно. У вас есть свой взгляд на плотиностроение. Он не вполне соответствует моему, — продолжал размеренно Татарчук. — Но уверен — в пределах разумения можно и не становиться в контрпозицию друг к другу. Тут с академиком Козиным я совпадаю не полностью. Пока дышу, надеюсь, живу и надеюсь. Надеюсь, что министерство Веретенникова, каковое волей правительства ему дано вести, и головной Институт экологических проблем, коим вам дадут руководить, не будут находиться в состоянии вражды. Наш молодой министр — человек европейского склада, сторонник нового мышления. Очень хотелось бы найти позицию мудрого компромисса.

«Одно хотел бы знать: что его озадачило, если он всесилен и вхож везде, как никто? Слушают его, а не нас…»

— Компромисс вряд ли поможет той и другой стороне, — сказал Дроздов с нежеланием облегчать этот разговор. — Все имеет и начало и предел…

— Почему все? — не поверил Татарчук, и его островатые ушки вновь прижались, как у хищника, изготовившегося к прыжку.

— Через тридцать лет, — сказал Дроздов несдержанно. — Через тридцать лет стало ясно, что настроенные равнинные гидроэлектростанции — преступление или недомыслие. Без демагогии и вранья уже нельзя оправдать фантастические многомиллиардные затраты.

Татарчук в удивлении возвел реденькие брови, хлестко шлепнул по толстым коленям, и внезапно лицо его преобразилось, обрело незнакомое сомневающееся выражение.

— О цей скаже! Честолюбцы и Геростраты хотят вскочить в поезд грядущего! Удастся ли, а? Мне сдавалось, что вы не относитесь к ярым плотиноненавистникам!

— Я к ним не отношусь.

— О цей скаже-е! — повторил протяжно Татарчук и с тем же выражением вторично хлопнул себя по коленям. — По лицу оппонента можно определить ход своей судьбы! А на что вам война, битва зачем? Помилуйте, у противника танковые армии, армады авионов, извините за цинизм, а у вас жалкие трехлинеечки, винтовки образца девяносто первого дробь тридцатого года. Да и то — одна на двоих. К чему кровопролитие? К чему вражда? К чему жертвы? Давай, давай, давай сюда, министр, давай-ка втроем чокнемся! Есть причина и есть тост! — закричал Татарчук, махнув вошедшему в сауну Веретенникову с тремя бокалами янтарного пива на деревянном подносе. — Давай-ка, давай, министр, угощай дорогого гостя, — сказал он, не сбавляя оживления, и с оттяжкой чокнулся, делая пронзительно радостными всезнающие свои глазки. — За мир, други мои, за мирное сосуществование. Ваше здоровье, ваше процветание!

Он, не отрываясь, высосал пиво из бокала, раздувая ноздри, фыркнул, поставил бокал на поднос, обтер полотенцем обильно выступивший на шее пот.

— Не надо нам конфликтовать. Смысла нет. На благо народа работаем. Согласны?

— Не во всем.

Лицо Татарчука стало деланно испуганным.

— Не согласны, что работаем на страну? На народ?

«Этот очень непростой человек как будто подбирает ключи ко мне, — мелькнуло у Дроздова. — Что он хочет? Открыть замок, бросить сладкое зернышко обмана и запереть накрепко?»

— К сожалению, не согласен, — сказал он, ставя недопитый бокал на поднос. — Общего блага и общего дела нет. И нет правды между нами, в которую можно поверить.

«Напрасно я так неосторожно открываюсь ему. Моя искренность похожа на глупость. Демон меня оседлал!..»

— Дорогой наш мини-истр, — пропел Татарчук медовым голосом, — принесите-ка мне еще кружечку пива. А как вы, Игорь Мстиславович? Вам, я вижу, пльзенское не по душе?

— Я не любитель пива.

— Да, да, да, — Татарчук в поддельном испуге закатил глаза. — Да, да, да. У меня начинают шевелиться волосы на голове. — Он остренько поглядел в спину деликатно уходившему с подносом Веретенникову. — Да, да, опять правда и правда. Все мы пленники, никто не свободен. А что такое правда? А может, немножко нужна ложь? Сказочка людям? Сон золотой? Кто ответит, Игорь Мстиславович? Мы? Они? — Он снова подкатил глаза к потолку. — Там, на Олимпе? Зыбкие пески! Тускло! Или, может, правдой вы считаете начатую критику против технократов?! В самом деле нас хотят остановить?

— Вы задаете вопрос, который не надо задавать.

Татарчук опустил голову и замер так на некоторое время, соображая что-то.

— М-да! Не ожидал. Сомневался. Понятно, — заговорил он, при каждом слове кивая. — М-да. Проблема практики и теории равна, по-вашему, проблеме правды и лжи. И вы подтверждаете, что брошена перчатка? Соображаю. Но не всякую брошенную перчатку следует поднимать. Мы сделаем вид, что не видим перчатки на заплеванном полу. — Он насильственно пырхнул хохотком. — Так что ж, вполне реально: танковую армию остановит трехлинеечка. Как в июле сорок первого года. Только уж в оба смотрите!..