Мануэла Гретковская - Парижское таро

— Демоническая личность, правда? Последний настоящий алхимик. Потрясающий парень, он лелеет в себе мрак.

— Мишель? Мрак? — удивился Томас. — Ты ошибаешься, это грязь, а не мрак.

Довольно размышлений, пора браться за работу: отнести белье в прачечную, купить что-нибудь к ужину. На прачечную и магазин — сорок минут, дома буду в пять. Габриэль, естественно, попросит салат и сыр, хотя знает, что я терпеть не могу резать чеснок, смешивать его с соусом и поливать этой смесью зелень. Ну ладно, будет ей салат. После смерти любимого пса она резко постарела. Ностальгия по прошлому и традициям:

— Как хотите, но французский ужин непременно должен завершаться салатом. Друзья мои, хорошая еда сравнима с оргией чувств, но ужин без салата — в лучшем случае оргия онанистов.

Да, Габриэль, ты права, как всегда: пусть будет ужин a la française. [25] по-французски (фр.).

В прачечной очередь. Пришлось пятнадцать минут ждать, пока стоявшая передо мной девица соблаговолит вынуть свое, давно уже сухое, белье. Вместо того чтобы бросить все трусики и маечки в одну сушку, она — по цвету — одарила своим гардеробом целых три барабана. Очередь имела возможность любоваться крутившимися за стеклом розовыми трусиками, ажурными лифчиками, черными подвязками, на которых красовались ярлычки «Кашарель», «Диор», «Шанель».

Домой я вернулась в 17.30. На столе разбросанные книги, тетради и записка: «Мы идем в кино на ночной сеанс. Развлекайтесь. Михал и Томас».

Развлекались мы замечательно. Габриэль привела Саша. Я не видела его, наверное, год — он еще больше похудел, как-то истончился. Вместо приветствия посветил мне в лицо висевшей над столом лампой и поднес к самым ресницам горящую спичку.

— Прекрасный макияж, Шарлотта. Сколько тебе, собственно, лет?

— Двадцать восемь, а тебе?

— Двадцать пять. Просто феноменальный макияж. — Саша погасил спичку, опустил лампу. — Возвращаясь к нашему разговору. Сама видишь, Габриэль, женщины не могут творить историю. Не то что не умеют, просто не хотят. Они сознательно стирают со своего лица каждый отпечаток времени. Это существа антиисторические.

— Поэтому и принято говорить об их вечной женственности. — Габриэль с уважением поглядела на принесенную мною миску с салатом.

— Почему «их»? — Саша галантно положил ей на тарелку порцию шашлыка с ананасом. — Это и твоя прелестная, зрелая женственность.

— Я избегаю антиисторической женственности. Моя грудь творит историю, — заверила его Габриэль. — Она из силикона, переживет нас всех.

— Не может быть. — Саша долил себе вина. — На ощупь не отличишь от обычной. — Он разглядывал декольте Габриэль. — Фантастика, ей-богу, фантастика.

— И она останется фантастически упругой до скончания загробной жизни. Шарлотта, салат — само совершенство. — Габриэль сложила приборы и вытерла рот салфеткой.

Я представляла себе ее упругую силиконовую грудь среди груды истлевших костей. Саша опьянел, ему с трудом удавалось остановить взгляд на чем-либо. Глаза его то и дело возвращались к бюсту Габриэли, обрамленному лацканами пиджака и вырезом обтягивающей блузки.

— О, какой чудесный Рембрандт, — заметил он над плечом Габриэли приколотую к оконной раме репродукцию «Еврейской невесты». — Поистине художник-гуманист. Рембрандт такой… такой… — он не мог подобрать слово, — общечеловеческий.

— Да, Сашенька, Рембрандт общечеловеческий, как сифилис. — Габриэль вонзила вилку в кусочек ананаса. — На, ешь, — принялась она кормить покорно открывавшего рот Саша.

Я унесла пустые бутылки на кухню. Постояла, прислонившись к двери, — устала от беготни в магазин и прачечную, надоело ждать Ксавье. Если бы не седина, со спины Габриэль можно дать лет тридцать. У нее красивые, хотя и отмеченные старческими пятнами руки — сейчас они запихивают пьяному Саша в рот вилку, словно желая зарезать. Бледный Саша открывает и закрывает рот в полной уверенности, что получает самые лакомые кусочки. Габриэль со смехом уверяет, что это недоеденный шашлык. Тарелка пуста, вилка тоже. Саша сонно стучит зубами. Засыпает.

Габриэль закуривает и откидывается назад, облокотившись головой о стекло. Со двора доносится ежевечернее позвякивание — консьержка везет мусорные контейнеры. Снова тишина. В квартире соседей раздается мелодичное «бим-бом» старинных часов: десять, одиннадцать.

— Садист, — заметила Габриэль.

— Саша? Этот заморыш? — Меня переполняло сочувствие к спящему на стуле Сашеньке.

— При чем тут Саша, он и мухи не обидит. Маятник, маятник отстукивает мгновения. Чего ты стоишь в темной кухне. Садись. — Она указала сигаретой на соседний стул. — Где Ксавье?

— Работает.

— А поляк со швейцарцем?

— В кино.

— А ты?

— Что я?

— Ты где, ведь не здесь же. Рассеянная, молчаливая. Подала, убрала, просто горничная, ей-богу. Кто тебя так?

— Никто, — вздохнула я. — Я люблю Ксавье и боюсь, что он меня бросит.

Габриэль пожала плечами:

— Брось его первая.

— Я его брошу, а он себе кого-нибудь найдет, в результате все равно получится, что это он меня бросил.

— Детка, тебе только двадцать восемь, вся жизнь впереди, с Ксавье или без него. Взгляни на меня. — Габриэль подвинулась к лампе. — Я рассыпаюсь на отдельные морщины, из меня лезут старческие пятна, сиськи из силикона. — Она обняла абажур.

Саша проснулся и, извинившись, отправился в ванную. Пальцы Габриэль были обведены светящимся контуром, я коснулась цветных стеклышек лампы. Бережно накрыла ее ладони своими.

— Ты не старая, вокруг тебя постоянно крутятся мужики — Саша, Жан.

— Ты не поняла, Шарлотта, — Габриэль убрала руки, — я не боюсь ни старости, ни одиночества. Я — не боюсь. Это мое тело уже боится смерти. От страха перед ней оно корчится, ветшает. Я нафаршировала себя силиконом, но тело не обманешь. Вскоре начнут трястись руки, я буду пускать слюни и делать под себя. Не от старости — от панического ужаса перед смертью. — Она оттолкнула абажур, и лампа ритмично закачалась, то освещая, то погружая в тень углы мастерской. Мы глядели на этот маятник, не возобновляя прерванного разговора.

— Чем он там занимается? — забеспокоилась Габриэль. — Саша, все в порядке?!

В ответ мы услышали утвердительное:

— Угу. Только с водой что-то не то, — пожаловался Саша.

Дверь была приоткрыта, Саша, одетый, стоял на коленях в пустой ванне, пытаясь пальцем пропихнуть в сливное отверстие ананасно-мясную кашицу.

— Хотел выкупаться, — объяснил он, ковыряясь в дырке, — но вода какая-то густая, не течет.

Габриэль выудила его из ванны, пустила душ. Ругаясь, смыла остатки шашлыка.

— Мы пошли. Как хорошо, что есть машина. — Она поцеловала меня на прощание, поддерживая качающегося Саша. — Передай привет Ксавье и прочим. Ему, — она потрясла Саша, — простительно, он с утра пил со мной в городе.