Дональд Бартельми - Шестьдесят рассказов

- И такая доброта! Такая нежность!

- Я сорвал бы райские врата, чтобы только…

Вторник. В небе нечастые проблески молний.

Имеет ли право один человек поместить себя в центре целого мироздания ненависти и оставаться там?

Кислота…

Утраченная любовь…

Но ведь все это давно остыло, покрылось пылыо многих поколений. За это время были войны, изобретения, убийства, открытия…

А может быть, для него решающее, непропорционально большое значение имеют практические вопросы? Не боится ли он утратить пенсию (двадцать тысяч франков в месяц), которую все эти годы вымогает у дирекции Оперы?

Но ведь я дал ему гарантии. Он не будет нуждаться ни в чем.

Иногда его охватывает то, чему и не подберешь иного названия, чем мания величия.

- Сто миллионов клеток в мозге! И все они до после дней охвачены одним желанием - быть Призраком Оперы.

- Три тысячи языков и наречий, или даже четыре! И на каждом из них я - Призрак Оперы!

Эти приступы быстро сменяются глубочайшим отчаянием. Он безвольно обвисает в кресле, проводит рукой по своей личине.

- Сорок лет этого кошмара!

Почему я должен держать егов друзьях?

Мне нужен друг, с которым можно выйти на люди. Чтобы можно было по выходным приглашать его за город, к себе на дачу, принимать ответные приглашения.

Я оставляю столь недостойные мысли…

Гастону Jlepy надоело писать «Призрак Оперы». Он отложил перо.

Я вполне могу поработать над «Призраком Оперы» позже, возможно - осенью. А сейчас мне хочется писать «Тайну желтой комнаты».

Гастон Леру взял рукопись «Призрака Оперы» и положил ее в шкаф, на полку.

Затем, усевшись снова за письменный стол, он положил перед собой чистый белый лист. Наверху листа он написал слова: «Тайна желтой комнаты».

Среда. Я получил записку с просьбой о срочном свидании.

Все погибнувшие люди всегда гибли в соответствии со своими естественными склонностями,- эти слова заключают записку.

Верно, конечно же верно. Но для меня легкомыслие этого согласия погибнуть беспримерно.

Когда мы встречаемся, он нервно меряет шагами тускло освещенный коридор рядом с комнатушкой, где сложены барабаны.

Я замечаю, что его костюм, блиставший прежде безукоризненной элегантностью, сейчас пребывает в полном беспорядке, словно в нем спали. Одна из жилетных пуговиц болтается на длинной нитке.

- Я принес вам газету,- говорю я.

- Спасибо. Я хотел сказать вам… что я принял решение.

Его руки дрожат. У меня перехватывает дыхание.

- Я решил послушаться вашего совета. В конце концов, шестьдесят пять - это же совсем не конец жизни! Я отдаю себя в ваши руки. Организуйте все по своему усмотрению. Завтра вечером, в это же самое время, я навсегда покину Оперу.

Ничего не видя от охвативших меня чувств, я не знаю, что сказать.

Крепкое рукопожатие, и он ушел.

Комната приготовлена. Я говорю слугам, что ожидаю гостя, который пробудет у нас неопределенно долго.

Я выбрал комнату с великолепным видом на Сену, однако не преминул занавесить окно тяжелыми бархатными шторами, дабы дневной свет, которым изобилует эта комната, не вызвал у него потрясения.

Столько света, сколько он захочет.

Затем, убедившись, что условия не оставляют желать ничего лучшего, я отправился на переговоры с выбранным мной врачом.

- Вы должны понимать, что операция, если он на нее согласится, будет иметь определенные… психологические последствия.

Мой кивок выражает согласие.

Он показывает мне в книге изображения лиц с ужасающими ожогами - до и после воссоздания средствами его науки. Преображения поистине волшебны.

- Я бы порекомендовал ему предварительно обследоваться у моего коллеги доктора В., высококвалифицированного психиатра.

- Это возможно. Только я должен напомнить, что он не общался с людьми, за исключением меня, уже…

- Однако, если верить вашим же словам, первоначально именно страстные эмоции мести и ревности…

- Да. Но теперь они сменились, насколько я понимаю, меланхолией, столь глубокой и всеобъемлющей…

Доктор Мирабо принимает шутливо-серьезный вид.

- Меланхолия, сэр, это как раз тот род недуга, с которым я имею некоторое знакомства. И мы посмотрим, сможет ли его недовольство жизнью устоять перед небольшим чудом.

И он протягивает в разделяющее нас пространство сверкающий скальпель.

Однако, когда наступает назначенный час, и я прихожу за Призраком Оперы, его нет.

Какое разочарование!

А может быть, я чувствую некоторое облегчение?

А не может ли быть, что я ему не нравлюсь?

Я сажусь на тротуар рядом с Оперой. Прохожие бросают на меня взгляды. Я буду ждать здесь сто лет. Или до той поры, когда холодный душ здравого смысла остудит - в который раз - жаркую плоть романтики.

Эльза с Рамоной окунулись в сложную городскую жизнь. Квартира нашлась без особых затруднений, из нескольких комнат, на Портер-стрит. Они занавесили окна занавесками. Разместили там и сям яркие бумажные украшалки быта, купленные в японской лавке.

- Ты бы сказала Чарльзу, что к нам нельзя, пока все не будет готово.

Да я и вообще не хочу, чтобы он приходит, думала Рамона. Они с Эльзой уйдут в другую комнату и закроют дверь. А я буду сидеть и читать деловые новости. Британия снимает экономические барьеры. Назревает взлет облигаций. А время тянется и тянется. Потом они выйдут. Как ни в чем не бывало. Эльза сварит кофе. Чарльз достанет плоскую серебряную фляжку и плеснет в кофе бренди. Мы будем пить кофе с бренди. Б-р-р!

- Куда мы положим телефонные книги?

- Да пускай они там, у телефона.

Эльза с Рамоной пошли в двухдолларовый цветочный магазин. Снаружи, у входа, какой-то человек продавал павлиньи перья штуками. Эльза с Рамоной купили несколько вьющихся растений в белых пластмассовых горшочках. Хозяин магазина упаковал растения в коричневые бумажные мешки.

- Поливайте ежедневно, девочки. Чтобы земля все время была влажной.

- Обязательно.

Эльза изрекла печальное суждение о жизни:

- Она летит все быстрей и быстрей.

- Она такая трудная,- добавила Рамона.

Чарльзу предложили более ответственную должность в другом городе, он согласился.

- Я буду приезжать на выходные, когда будет возможность.

- А это серьезная работа?

- Конечно же, Эльза. Ты же не думаешь, что я тебя обманываю, не думаешь?

Чарльз одет в темно-серый, почти черный костюм, усы он сбрил.

- Усы не вяжутся с этим костюмом.

Рамона слышит, как Эльза всхлипывает в спальне. Вообще-то, я должна бы ей сочувствовать. Но я не сочувствую.

2

Рамона получает от Чарльза письмо следующего содержания:

Дорогая Рамона.

Я очень благодарен тебе за твое интересное и очень любопытное письмо. Я действительно заметил тебя, сидящую там, в гостиной, когда я прихожу в гости к Эльзе. Я неоднократно отмечал твою внешность, которая, по моему мнению, ничуть не уступает внешности самой Эльзы. Кроме того меня сильно возбуждает твой вкус в выборе одежды. Верхняя часть твоих ног производит на меня живейшее впечатление. Беда только в то, что, когда две девушки живут вместе, приходится делать выбор. Невозможно иметь их обеих, в нашем обществе. Именно вы, девушки, и настаиваете по преимуществу на выполнении этого запрета, вместе с пожилыми дамами, которым в душе-то все это скорее всего безразлично, только они все равно считают, что нужно держаться в рамках приличия. Я имею Эльзу, а значит не могу иметь тебя. (Я знаю, что существует некая философская проблема насчет «быть» и «иметь», однако я не могу сейчас углубляться в ее обсуждение, потому что я немного тороплюсь под давлением обстоятельств, связанных с моей новой должностью.) Так что вот что получается на настоящий момент, несравненная Ра- мона. Такое вот положение. Конечно же у в будущем все может сложиться совсем иначе. Как оно нередко и бывает.