Ллойд Джонс - Мистер Пип

Я сказала ему и смотрела, как он записывает. Джозеф Фрэнсис Лаимо.

— Моя мама — Долорес Мэри Лаимо, — сказала я.

Затем он снова откинулся назад и стал изучать меня снова, поверх сложенных под подбородком рук и белых колен.

— Почему бы тебе не рассказать мне о своей матери, Матильда?

Помню рассказ отца о том, как он смотрел в окно самолета и видел, какими крошечными были наши дома. Теперь я знаю, что он имел в виду, когда сказал, что самолет накренился, но не упал с неба, и как окно наполнилось видом.

Я видела зелень Хоньяры и ее крыши, мы поднимались все выше, а они становились все меньше и меньше, пока все, что я могла видеть, не стало синим. Я улетала в Таунсвилль, к отцу.

Я все знала об отъезде. Я знала от Пипа, как уезжать откуда-то. Я знала, что не нужно оглядываться назад.

Мне не довелось снова увидеть Гилберта и его семью. Я не знаю, что с ними стало. Надеюсь, только хорошее. Мы так долго пробыли в воздухе. Прохладный салон был еще одним новым опытом, от него бежали мурашки. Я уверена, что задремала, потому что когда я посмотрела в окно еще раз, под нами была Австралия — ровная, растянутая и серая как кожа. В конце концов, она была не так уж и далеко. Я все ждала, когда самолет приземлится, но прошло много часов, прежде чем он начал снижаться. Ком в моем животе не имел ничего общего со снижением. Я надеялась, что понравлюсь отцу. Я надеялась, что буду соответствовать его воспоминаниям обо мне. На мне были новые туфли, новая юбка и новая белая блузка. А в бумажном пакете лежала моя старая одежда, ставшая уже лохмотьями, и зубная щетка.

В Таунсвилле легко заметить черного мужчину, особенно в аэропорту. Он стоял там, в терминале, и размахивал руками, его лицо — одна сплошная улыбка. Еще на летном поле у меня было время заметить в нем некоторые перемены, и я почувствовала в себе критическую сторону мамы.

Превращение в белого вот-вот закончится. Он носит шорты и ботинки, которые поднимаются выше лодыжек. Белая рубашка почти не скрывала выступающего живота. Отец и пиво любили друг друга. Так говорила мама.

Человек с флажками направил самолет на место парковки. Теперь настала очередь отца стоять, как тот человек с флажками, с распростертыми руками, готовыми обнять меня. Я не знала, что делать со своим лицом. Я хотела улыбнуться, но вместо этого у меня защипало в глазах, и, прежде чем я опомнилась, полились слезы. Это были слезы счастья.

Отец носил на шее серебряную цепочку. После объятий, он снял ее и надел на меня. Думаю, он просто чувствовал необходимость что-то мне подарить, и цепочка оказалась под рукой. Я и сегодня ее ношу.

— Посмотри на себя, — сказал он. — Только посмотри. — Он повернулся к толпе с сияющим лицом и белозубой улыбкой, словно приглашая остальных повосхищаться мною. Он спросил, есть ли у меня багаж.

— Только я и это, — сказала я, подняв бумажный пакет. Он поднял меня под руки и закружил. Я не знала, рассказали ли ему о маме. Насколько я знала, он ожидал, что она спустится по трапу того самолета вместе со мной. Он ничего не сказал, и его поведение мало что выдало.

Отец положил руку мне на плечо и повел в терминал, подальше от палящего таунсвилльского солнца. Именно в тот момент я заметила, как он украдкой посмотрел через серое летное поле на самолет. А когда увидел, что я это заметила, улыбнулся и сменил тему.

— Нам нужно кое-что наверстать, — сказал он. — Я купил по именинному торту на каждый твой день рождения, который пропустил.

— Это же четыре торта, — ответила я.

Он усмехнулся, и мы вошли в прохладу терминала; отец все еще держал руку на моем плече.

Я пошла в местную школу. Мне нужно было нагнать несколько лет, так что поначалу я училась в классе с белыми детьми младше меня.

На второй день я пошла в школьную библиотеку проверить, есть ли там «Большие надежды». Я нашла книгу на полке — не спрятанную и не «в безопасном месте», а свободно стоящую, и каждый мог подойти и взять ее. Она была в твердой обложке и выглядела неразрушимой. Я понесла ее к одному из столов и села читать.

Она оказалась более многословной, чем я помнила. Значительно более многословной, и более сложной. Если бы не имена, которые я узнавала на страницах, я бы подумала, что читаю другую книгу. Но позже неприятная правда осенила меня. Мистер Уоттс читал нам, детям, другую версию. Упрощенную версию. Он придерживался «скелета» «Больших надежд», он сглаживал предложения, фактически выдавал их экспромтом, помогая нам получить более ясное представление. Мистер Уоттс переписал шедевр мистера Диккенса.

Я с трудом пробиралась через эту новую версию «Больших надежд», подчеркивая каждое слово каждого предложения кончиком пальца. Я читала очень медленно. И добравшись до конца, я прочла книгу еще раз, чтобы убедиться, что я поняла, что сделал мистер Уоттс, и разочарование не было просто моей ошибкой.

Наши детские попытки восстановить фрагменты были едва ли успешнее, чем попытки восстановить замок с помощью соломинки. Нам не удавалось правильно вспомнить; конечно, наш провал был гарантирован, потому что мистер Уоттс не дал нам полную историю в первый раз. Я была удивлена встретить персонажа Орлика. В версии мистера Диккенса Орлик соревновался с Пипом за благосклонность Джо Гарджери. В конце концов, Орлик нападет на сестру Пипа и превратит ее в бесчувственного, онемевшего инвалида. Он даже попытается убить Пипа! Почему мистер Уоттс не рассказал нам этого?

И еще, оказалось, что в тот момент, когда Мэгвич испугал Пипа на кладбище, на болотах скрывалось два каторжника. Почему мистер Уоттс не рассказал нам о другом каторжнике? Когда Компесон появился на странице впервые, я в него не поверила. Я стала читать дальше и обнаружила, что он был заклятым врагом Мэгвича. Компесон оказался тем самым человеком, который расстроил мисс Хэвишем в день ее свадьбы. Годами позже именно Компесон выдаст Мэгвича, когда Пип и Герберт Покет сидели в лодке на середине реки, ожидая пароход, чтобы вывезти Мэгвича из Англии. Теперь картина прояснилась. Пип выступает в своей старой роли спасителя. Только на сей раз безуспешно.

В версии мистера Диккенса, когда Компесон направляет к ним полицейскую лодку, Мэгвич бросается на своего давнего врага. Противники сваливаются в реку. Под водой происходит борьба, из которой Мэгвич выходит победителем — обреченным победителем, в то время как Компесон спокойно уплывает по течению из этой переделки. Я полагаю, Мэгвич, победив Компесона, отстоял честь мисс Хэвишем, но какой ценой? Столько жизней разрушено.

Поначалу пропуски мистера Уоттса разозлили меня. Почему он не придерживался версии мистера Диккенса? От чего защищал нас?