Фелисьен Марсо - Капри - остров маленький

— … на осле. Но укус осла, как вы знаете, для наркоманов смертелен. Ослы не прощают обиды.

— Не может быть. — Обладатель сердито надвинутой на нос панамы выразил недоверие. Станнеке Вос повернул к нему свое удлиненное лицо с поднятыми бровями и воздел к небу два пальца, приняв позу человека, произносящего клятву:

— Сущая правда!

Он слегка раздвинул свои длинные ноги, чтобы поставить чашку кофе на маленький железный зеленый столик. Чашки тоже были зеленые, но только более мягкого цвета, оттенка, переходящего в голубой, такой зеленый цвет бывает у моря в не очень глубоких местах.

— Сущая правда, — повторил он. — Он жил тогда во Флоренции.

— Кстати, о Флоренции, — несмело попытался вступить в разговор молодой Андрасси.

Заметив, что его никто не слушает, он замолчал. Подобные вещи с ним случались довольно часто: он говорит, а его вроде никто не слышит. Причем это случалось только с ним. Другие изрекают всякие банальности, а им внимают. Он же… Может, он говорит слишком тихо. Или, может, чтобы привлечь внимание собеседника, необходимо самому хотя бы немного верить в то, что говоришь. Но вот этой-то убежденности Андрасси зачастую и не хватало. Он говорил просто из вежливости. И, наверное, это чувствовалось.

— Он в больнице провел месяцев шесть, наверное. А потом умер.

Не поднимаясь, одним усилием ног и спины граф Сатриано отодвинул свой шезлонг в тень эвкалипта.

— Вас солнце не очень утомляет? Хотя сегодня не так уж и жарко.

Замечание раздалось из-под панамы. Под ней находился пожилой мужчина в черных очках, с большим носом, одетый в пиджак из голубого габардина.

— Что? — спросил Сатриано.

Потом с усталой, но доброжелательной улыбкой продолжил:

— Я очень люблю солнце. Но только в тени.

— Как все южане, — произнесла госпожа Сан-Джованни решительным тоном.

Андрасси встал и направился к парапету, окаймлявшему террасу. Словно палуба корабля, нависшая над набережной, словно врач, склонившийся над больным, терраса, как вбитый в пейзаж клин, нависала над всей этой частью Капри, над этой огромной раковиной, над этим склоном, называемым Малым Взморьем, который имеет форму обширного полукруга и крутыми ступенями спускается к морю, закрытый с одной стороны частью горы, а с другой — тремя уходящими в море скалами.

— Вот именно, — подтвердила графиня Сатриано, стоявшая рядом Она говорила очень эмоционально. Госпожа Сатриано всегда говорила эмоционально. Молодой Андрасси бросил на нее почтительный, но рассеянный взгляд.

— Ах, вы прямо как я, — продолжала она. — Вы не можете прожить и десяти минут, чтобы не посмотреть на дорогие нашему сердцу Фаральони.

Фаральони — это как раз и есть те три скалы, уходящие своими подножиями в море, внушительные, величественные, прекрасно вписывающиеся в пейзаж. Они похожи на три высотных здания или еще на три шляпы на комоде, цилиндр, колпак циркового клоуна и треуголку Наполеона, хотя, конечно, контуры у этих шляп весьма приблизительные: цилиндр как бы несколько помяла нервная рука в порыве любовного разочарования, колпак будто пострадал во время неудачного жонглирования, а на форме треуголки сказался сомнительный исход битвы.

— Ведь так?

На самом же деле Андрасси встал без всякой причины. И счел необходимым за это извиниться.

— Нет, — произнес он очень тихо. — Нет, я только хотел бросить сигарету.

Облако разочарования набежало на крупное лицо графини, но тут же исчезло, уступив место выражению озабоченности. Несмотря на свою тучность, она энергичным шагом подошла к маленькому столику и взяла большую пепельницу из розового стекла.

— О, нет, — сказала она плаксивым голосом, — не бросайте ваши сигареты в мой маленький садик. Должна вам признаться, я страдаю, когда мне попадается на глаза какой-нибудь из этих окурков… О! Что я говорю, какое отвратительное слово на фоне этого фантастически красивого пейзажа. …Нет? Вы не находите?..

У нее на лице появилась гримаска нежной маленькой девочки, которая просит своего крестного отвести ее в кондитерский магазин.

— Некоторые слова, стоит их произнести, портят пейзаж.

У нее на лице снова отразился восторг, и она своими большими несколько выпученными глазами окинула еще раз Малое Взморье, оливковый лес, белые дома с выпуклыми крышами, спокойными виноградниками, а также, увы! и строящуюся виллу, земляные работы вокруг которой портили пейзаж гораздо сильнее, чем слово «окурок».

— Я ненавижу это слово, — с дрожью в голосе повторила она еще раз.

Она продолжала держать пепельницу в вытянутой руке. И Андрасси пришлось принести сигарету в жертву.

— Ах, какая красота! — произнес он, стараясь придать своему голосу теплоту и убедительность.

Графиня горделиво улыбнулась.

— Эти скалы, эти молочаи…

Слова ее прозвучали как-то неуместно. Они направлялись неизвестно куда, словно тараканы, бегущие по бледно-розовому кафелю кухни. И этого тоже никто будто и не замечает, будто все так и надо. Произносят слова, выпускают их и с удовольствием, без всякого отвращения смотрят, что из этого получается.

— … его жена, она зарилась на его деньги, — продолжал Вос со своим странным акцентом. — Ну и тогда его шурин скорчил рожу и сказал: «Ну, милая моя…»

— Как огромные праздничные фонари, — заметил Андрасси.

Ему было в высшей степени наплевать и на молочаи, и на оливковые деревья, и на Фаральони, эти три нелепых булыжника, на которые где-нибудь в другом месте никто и не обратил бы внимания, а тут, только потому, что они мокнут в море… Ха! Но в чем-то должны же они мокнуть, разве не так? Со всех концов света столько людей приезжает, чтобы посмотреть на них и прийти в экстаз. А еще эти свадебные путешествия, всем непременно надо сфотографироваться перед ними. Место, рекомендованное для фотографирования, — это как раз вон там, на повороте дороги. Новоиспеченная супруга кладет зад на парапет, убирает волосы с лица, расслабляет ногу, а сзади у нее за спиной — три булыжника, неопровержимое доказательство, что медовый месяц был проведен именно на Капри, а не где-нибудь еще. На Капри! И все закатывают глаза к небу. Ему, Андрасси, это просто смешно. Уж кто-кто, а он-то…

— Ах! Вот вы, вы понимаете Капри, — произнесла графиня.

Она это сказала так, как сказала бы своему дирижеру: «Ах! Вы так хорошо его исполняете, этого вашего Бетховена». Как всегда, очень эмоционально, опустив тяжелые веки.

— Ты знаешь его дом!

— Снаружи, — ответил Форстетнер. — Как он его обставил?

— Весьма шикарно, — ответил Вос.

Голландец, родившийся во Франекере, но поживший в различных уголках мира, Вос говорил на пяти или шести языках, правда, очень небрежно.