Василий Алексеев - Невидимая Россия

— Нельзя ли из этого сделать вывод, что в Германии свобода, а у нас нет?

Павел почувствовал, что всем стало страшно. Профессор вдруг замолк, аудитория замерла в зловещей тишине.

— Конечно, вы все, и я вместе с вами, — заговорил опять лектор совсем другим, скучным голосом, — легко опровергаем такую ложную постановку вопроса. В буржуазной Германии рабочие не имеют ничего: все фабрики, заводы, пресса и государственный аппарат находятся в руках капиталистов и эксплоататоров. У нас рабочие управляют всем этим и потому настоящей свободой пользуемся мы, а не они.

Григорьев и Павел вышли на улицу. Лицо Григорьева было мрачно.

— Эх, выпить бы! — выдавил парторг сквозь стиснутые зубы.

— Следующая лекция по истории империализма, Лукина, — осторожно напомнил Павел.

— Не пойду, — решительно отрезал Григорьев.

Неожиданная мысль блеснула в уме Павла:

— Знаешь, сегодня похороны знаменитой русской артистки… заупокойная литургия в церкви Большого Вознесения, совсем близко. Служит архиепископ Трифон, архиерей очень образованный, умный и прекрасный проповедник. Пойдем, наверно, ты таких служб еще никогда не видал.

Мрачное выражение лица Григорьева сменилось удивлением и даже стало несколько растерянным.

— Ну, что же, сходим, — наконец, решил он и в серых хитрых глазах парторга блеснуло озорное любопытство.

Большой ампирный храм был полон, стояли плечом к плечу. Невысокий Григорьев совсем потерялся в толпе и сразу утратил свой обычный апломб. Величественные заупокойные песнопения звучали над толпой. «Отче Наш» пропели молящиеся.

— Будем петь все, — обернулся протодьякон с амвона и повел общенародный хор звонким металлическим баритоном.

Середина храма была полна мужчинами. Москвичи привыкли и любили петь всем народом — храм дрогнул от торжественного гимна..

Павел искоса взглянул на Григорьева. Лицо парторга было бледно, на лбу от непривычной тесноты выступил пот.

«Но избави нас от лукавого»… И сразу наступила тишина.

На амвоне, вместо высокого, широкоплечего протодьякона, появилась худенькая фигурка старика. Старчески проникновенный и в то же время неожиданно мощный голос заговорил:

— Таинственны явления смерти и рождения. Пути Господни неисповедимы. Невидимая рука направляет материальные процессы физической жизни. Из неведомого нам небытия, темной стезей утробного развития родится на земле новый гений, очаровывающий — человечество своим дивным дарованием, разгорается необыкновенным светом и внезапно тухнет, сходит опять в неведомое небытие. Значит ли это, что все земные ценности безвозвратно исчезнут после физической смерти, как говорят материалисты, или есть что-то, что не поддается тлению?

Толпа замерла. Голос проповедника стал громче и тверже. Павел опять взглянул на Григорьева. Он еще более побледнел, в глазах чувствовалось напряжение и мука: от ответа на вопрос зависел смысл жизни, но ответ архиепископа был предрешен и это не был ответ самого Григорьева. Павел невольно вспомнил такую же тишину, водворившуюся в зале Московского Художественного театра, когда в пьесе Горького «На дне» задается тот же роковой вопрос бытия: «А что, Бог есть?». И хотя босяцкий святой Лука и уклоняется от прямого ответа, а сам автор предрешает ответ отрицательный, в тишине, наступившей после рокового вопроса, чувствовалась неутоленная, вечная жажда веры.

— Ну, как? — спросил Павел утомленного непривычным стоянием Григорьева.

— Как? — конечно, хорошо — не сразу ответил парторг. — Знаешь, надоело повторять, подобно попугаю, то, что тебе на сегодняшний день партия мелом на доске напишет… надоело. Я попов не люблю, — раздраженно обернулся он к Павлу, — но то, что он говорил сегодня, выше жвачки, которой нас пичкают каждый день!

— Ну, и что же? — спросил Павел. На мгновение у него мелькнула мысль довести разговор до конца, но, с точки зрения конспирации, это было бы непоправимой глупостью.

— Ну, и ничего, — приходя полностью в себя, ответил Григорьев. — А ты не боишься, что я на тебя за антимарксистскую пропаганду в ГПУ донесу? — вдруг криво усмехнулся он и пошел по шумной, грохочущей трамваями улице.

Павел некоторое время стоял и смотрел на широкую спину парторга.

Кого он мне напоминает? Григорьев… Григория! — обрадовался Павел. — Да, это тот же тип, только Григорьев уже развращен партийной работой, а Григорий честен и потому сильнее… С парторгом лучше не связываться, а за Григория надо будет взяться всерьез.

Павел склонился над книгой и старался, не отвлекаясь посторонними мыслями, целиком погрузиться в подготовку к экзамену. Но мысли не давали покоя. Многое изменилось в жизни Павла за последние годы. Павел давно потерял комнату, в которой жил с Верой Николаевной — ее занял крупный коммунист, живший ранее в том же доме, а Павлу предоставили жилплощадь на окраине города в облупленном, полуразрушенном доме. Дом был полон бедноты и сомнительных личностей. Квартира состояла из четырех комнат, кухни и коридора. В одной комнате жил сапожник, такой, каких описывали в социальных романах XIX века — тихий, забитый человек с вечно беременной женой и кучей оборванных ребятишек. Сапожник работал дома, беря работу в артели, ребятишки копались на грязном полу, в комнате пахло сыростью, грязью, кислой капустой и селедками. В другой комнате жила семья, повидимому, занимавшаяся воровством и спекуляцией. Туда постоянно приходили таинственные фигуры и трудно было понять, какой народ там живет. В третьей комнате, рядом с Павлом, жил бывший бухгалтер, отсидевший уже три года за растрату и ожидавший окончания еще 3 лет т. наз. поражения в правах. По его словам, это значило, что в течение 3-х лет он не имел права работать. Жил растратчик на средства жены — худенькой забитой женщины, с утра уходившей на службу и возвращавшейся поздно вечером. Пил он денатурат и за всё время совместной жизни Павел ни разу не видел соседа совсем трезвым, менялась только степень опьянения. Раз или два в день в дверь Павла раздавался неуверенный стук.

— Войдите! — говорил Павел. Дверь со скрипом отворялась, не сразу вся, а постепенно, неровными рывками. В образовавшееся отверстие высовывалась тощая, бледная фигура, одна рука опиралась на ручку, другая судорожно цеплялась за притолоку..

— Здрасьти… — Павел неохотно отрывался от книги. Вы знаете… моя жена… ик… знает французский, английский… ик… и немецкий.

— Простите, — говорил Павел по возможности вежливо, — мне очень некогда, я готовлюсь к экзаменам.

— Ах… извиняюсь… я зайду после…

Фигура исчезала так же медленно и неуверенно, как и появлялась.