Василий Алексеев - Невидимая Россия

Вольные движения закончились бегом между расставленными по залу в шахматном порядке булавами. Инструктор бежал впереди, не задевая неустойчивые булавы. Кто-то из середины бегущей цепочки сбил одну булаву. Вдруг на группу напало озорное настроение — мгновенно булавы полетели в разные стороны. Григорий закончил круг, перешел на шаг, выстроил группу и стал перед строем. Озорное настроение моментально исчезло.

— Если вы сбили булавы только по своей неловкости, то я с сожалением скажу, что вы не гимнасты, а медведи, — начал он медленно, чуть заикаясь, — если же вы сделали это не только по неловкости, но еще и нарочно, то я скажу, что вы вдвойне медведи, т. к. это значит, что вы распущены не только физически, но и морально.

Серые глаза сурово пробежали по пяти-десяти лицам. Группа замерла, всем было стыдно.

Историю партии читал известный лектор, крупный коммунист из старой Ленинской гвардии. Бывшая богословская, теперь коммунистическая аудитория Московского Университета была полна. Павла всегда неприятно поражало впечатление грубости и неопрятности, вызываемое у него студенческой толпой. Период, когда для комсомольца считалось зазорным надеть белый воротничок и повязать галстух еще не кончился. Большинство студентов состояло из бывших рабочих, рабфаковцев, прошедших по партийным путевкам. Это были грубые великовозрастные парни, небритые, бедно и небрежно одетые, жившие в плохих общежитиях, редко ходившие в баню, но упорные и настойчивые. Уже много лет спустя, после окончания университета, Павел иногда поражался, как изменились внешне, а иногда и внутренне его товарищи по факультету. Конечно, не все, но многие, работая в институтах и редакциях, стали совсем интеллигентными людьми. В университете этого изменения почти не чувствовалось.

— Истомин, ты еще не уплатил членские взносы в МОПР.

К Павлу подошла высокая черноглазая Игнатьева.

— Подожди, заработаю уроками — заплачу, — неохотно ответил Павел.

Девушка ничего не сказала, но с осуждением взглянула на новые, хорошо разглаженные брюки молодого человека, неосторожно высовывавшиеся из-под поношенного пальто.

Нет хуже активисток, — с досадой подумал Павел, проходя дальше, — сейчас же заметила, что купил новые брюки, а в МОПР не заплатил.

В проходе стояла группа, продолжавшая, повидимому, давно начатый спор…

— Империалистическая тенденция крупного капитала, — громко напирая на слово «тенденция», говорил высокий студент, самодовольно поднимая белобрысую голову, — основная мысль моего доклада…

Бирюков считался одним из самых умных и талантливых студентов.

Ни рыба, ни мясо, — подумал Павел, проходя дальше, — подкоммунивает. В партию не идет — ни Богу свечка, ни чорту кочерга.

Протискиваясь через группу, собравшуюся около Бирюкова, Павел наткнулся на Боброву, конечно, стоявшую тут же… Мелкозавитыми волосами и особой формой носа Боброва напоминала папуаску. Она была умнее своего всегдашнего спутника Бирюкова, но еще самодовольнее и наглее.

В середине аудитории Павел заметил кудлатую голову Миши Каблучкова, но даже не поздоровался: членам организации не полагалось показывать свою близость.

— Пойдем, Истомин, сядем вместе, — на плечо Павла легла небольшая крепкая рука.

— А, Григорьев, — обернулся Павел.

Григорьев, парторг юридического факультета, был стопроцентным продуктом советской системы. Наследственный пролетарий, грубый, хитрый, прекрасно понимавший законы человеческих взаимоотношений в коммунистическом государстве, уже начавший подъем по партийной лестнице, руководитель партийной группы самого партийного факультета, в то же время обладатель ясного, чисто русского народного ума, воспринимавшего все явления с юмором и смекалкой. Иногда он поражал аскетически настроенного Павла своим цинизмом:

— Был вчера у приятеля, выпили, — рассказывал Григорьев, сыто улыбаясь, — попалась какая-то рожа — гостья… Ты всё в стиле буржуазно-помещичьей романтики, — хитро прищуривался Григорьев, замечая тень отвращения на лице Павла, — ну, а я по пословице — подбирай то, что попадется, рожу, так рожу… Бог увидит — хорошую пошлет…

Умные глаза Григорьева после таких шуток с интересом следили за выражением лица Павла. Один раз Григорьев прямо спросил, идя с Павлом из университета в Ленинскую библиотеку: — А ты, Истомин, в Бога веришь?

Павел посмотрел в лицо парторга и ответил, не опуская глаз:

— Верю, а ты?

Григорьев, повидимому, не ожидал такой прямоты, помрачнел и вместо ответа задумался.

— Знаешь что, Истомин, — сказал он через некоторое время, — я тебя уважаю: ты не подлизываешься. Знаешь, — голос парторга чуть-чуть дрогнул, — велика ли моя должность — парторг факультета и только, а знаешь, надоело… все подлизываются, даже эти умники, Бирюков и Боброва — и те подлизываются, еще хуже, чем… — Григорьев замолчал и с досадой плюнул.

Павел и Григорьев прошли по ряду к центру зала. На ряд выше, чуть-чуть наискось, сидела хорошенькая девушка с умным лицом в изящной шапочке. Девушка что-то читала вместе с смазливым откормленным молодым человеком. Головы их близко склонились одна к другой.

— Дочка Вышинского, — подмигнул Григорьев, — со своим хахалем — будущий прокурор. Тоже шкуру с людей спускать будет, — наклонился он совсем к уху Павла.

Аудитория затихла. К кафедре быстрым шагом шел невысокий мужчина лет пятидесяти с простоватым круглым лицом, в поношенном синем костюме, плотно облегающем крепкую коренастую фигуру. Бросив небрежно портфель на кафедру, профессор повернулся к аудитории и начал лекцию, свободно, не заглядывая в конспекты, с приемами опытного оратора, а не лектора. Павел давно заметил пристрастие профессора к начальному периоду русской революции. Он много и с увлечением рассказывал о Германе Лопатине и революции 17-го года. Сталинский период увлекал профессора меньше, лекции становились вялыми и бесцветными, хотя привычка говорить интересно помогала освещать затверженную ортодоксальность нудного повествования неожиданными блестками остроумия. Павел всегда с интересом ожидал этих лирических отступлений. На этот раз профессор еще более обычного вышел из границ дозволенного:

— Вот, товарищи, — почти неожиданно обратился он к аудитории, — мы с вами говорили о том, что настоящая свобода существует только у нас, а как вы объясните такой факт? В 1922 году я путешествовал по Германии, объехал много городов, иногда ходил пешком один, без всяких провожатых. И вот, в немецких пивных, а пивные у них напоминают наши клубы, я постоянно видел, как собирались представители разных партий, в том числе социал-демократы, и все свободно высказывали свои мнения. Полиция никого не арестовывала, а у нас троцкисты и те разгромлены… Голос профессора стал напряженным и в абсолютной тишине смело звучал на всю аудиторию.