Василий Алексеев - Невидимая Россия

Он аккуратно сложил инструменты, медленно оделся — Борис всегда становился медлительным, когда нервничал — и, выходя, крикнул Любе в кухню:

— Я к Наташе — приду через час!

На улице была обычная толкотня. Это раздражало Бориса. С тех пор, как Риббентроп подписал пакт в Москве, Борис не знал ни минуты покоя: неужели Сталин обманет всех и останется в стороне? Это казалось ему чудовищным и противоестественным. Плохо было, когда демократы уже хотели объединиться со Сталиным, но тогда Борис утешал себя надеждой, что это только игра, а тут случилось самое страшное, что могло случиться — Гитлер помирился с большевиками и, повидимому, получил поддержку советов против Запада. Это значило, что Советский Союз обманул всех.

— Не может этого быть! — успокаивал себя Борис.

— Не могут они воевать друг с другом.

Дверь открыла Наташа, и по ее лицу Борис сразу понял, что случилось несчастье.

— Отец арестован, — прошептали перекосившиеся губы.

Борис остолбенел: этого он никак не ожидал. Михаил Михайлович жил последнее время тихо и числился на иждивении дочери.

— Когда?

— Я ездила на два дня к подруге по делу; сегодня, час тому назад вернулась… комната его опечатана.

— А Сергей? — спросил с нарастающей тревогой Борис.

Наташа смутилась и, ничего не отвечая, пошла в комнату. Войдя следом за ней, Борис увидел Сергея лежащего на диване; рядом на ночном столике стояла пустая бутылка водки, в комнате был страшный беспорядок: видимо, обыскивали всю квартиру. Наташа беспомощно опустилась на стул, закрыла лицо руками и заплакала. Борис сел рядом, не зная, что предпринять. Сергей застонал во сне и заскрежетал зубами.

— Господи, когда этот ужас кончится, — вырвалось сквозь рыдания у Наташи, — замучили сначала Алешу, теперь отца… Раньше хоть что-нибудь узнать об арестованных было можно, свидание получить, а теперь, как в черную бездну проваливаются… хуже чем смерть.

Борис сидел напротив с ощущением бессилия, граничащего с отчаянием. Нет, война, только война… Неужели запад не понимает, что единственная опасность для мира — это большевизм.

Наташа плакала попрежнему. На диване Сергей стонал и страшно скрежетал зубами: видимо, его мучил кошмар.

На другой день Гитлер вторгся в Польшу и началась Вторая мировая война. — Сталин всё-таки перехитрил всех: Советский Союз остался нейтральным.

Павел вертел в руках повестку. Странно… «Тов. Истомин вызывается в Военкомат (Военный Комиссариат) н-ского района Москвы к 5-ти часам, комната № 2 к тов. Слонову». Указан не мой районный комиссариат, а комиссариат на другом конце города… Странно, это какой-то подвох. Время?… Это час окончания занятий… Да, конечно, это что-то скверное…

Когда Оля пришла со службы, как всегда тревожно взглянув на Павла — не случилось ли опять какой-нибудь неприятности — она сразу поняла, что на этот раз ее привычное опасение оправдалось.

— Рассказывай, что произошло.

— Не волнуйся, повестка из военкомата, — сказал Павел совсем спокойным голосом.

— Покажи… дрожащей рукой Оля взяла стандартную почтовую открытку военкомата и быстро ее прочитала. — Это не твой военкомат?

— Это не мой военкомат, — ответил Павел и глаза их встретились.

Ветер неровно теребил белую занавеску окна. Неприятная пауза была прервана вошедшей в комнату Анной Павловной. Она пришла узнать, вернулась ли Олечка и можно ли накрывать на стол.

Павел подошел к жене и крепко ее обнял. Вечер был совершенно испорчен, ночь оба спали тревожно. Уходя утром на работу и прощаясь с Павлом, Оля чуть не заплакала. Павел слушал, как ее шаги затихли на лестнице… Действительно, так хочется успокоиться и хоть немного отдохнуть. Он сел работать.

Прежде чем идти по адресу, указанному в повестке, Павел зашел в свой военкомат и показал повестку дежурному. Дежурный был краснощекий сержант с безмятежным толстым лицом.

— Ерунда, — сказал он, — чего-нибудь перепутали, можете не ходить.

Проходивший мимо военный на минуту остановился и, бросив испытующий взгляд на желтоватую открытку, посоветовал:

— Обратитесь к начальнику первой части.

Начальник первой части, прочтя повестку, сказал подчеркнуто небрежным тоном, не глядя Павлу в глаза:

— На всякий случай сходите, может быть, какой-нибудь материал на вас пришел.

Пока Павел ехал в трамвае, перед его глазами пронеслись картины предыдущих посещений военкомата — все они были необыкновенно однообразны. Павел приходил и поражался пустотой и запущенностью здания. Показывал в дверях дежурному очередную повестку. Дежурил внизу, обычно, кто-нибудь из только что призванных на очередной сбор. Он смотрел равнодушно на почтовую открытку и кивал в сторону ветхой деревянной лестницы — «наверх». Наверху Павел входил в большую низкую комнату, заставленную столами, с несколькими маленькими окошечками в соседнее помещение, где находилась канцелярия. Обычно в приемной уже сидело человек тридцать-сорок молодых мужчин тридцати лет и выше. Молча, подозрительно поглядывая друг на друга, они заполняли анкеты. Из маленького окошечка Павлу протягивали анкету и лист бумаги. «Напишите краткую биографию», — наставительно говорил грубый голос. Павел садился и в четверть часа справлялся с анкетой и биографией. Странность его положения состояла в том, что в военном комиссариате он не скрывал судимости. Почему при советской любви ко всяким проверкам, военкомат не сверялся с милицией — Павлу было совершенно непонятно. Очевидно, никому не приходило в голову, что человек, не скрывающий судимости в военкомате, может не сообщать о ней в милицию. Может быть, его считали секретным сотрудником НКВД.

Через четверть часа Павел опять шел к окошечку; обычно редко кто из торжественно склонявшихся над анкетами мужчин кончал за это время свою работу — они сидели, как шахматисты, сверяли написанное в анкете с заметками в записных книжках, вздыхали, курили и о чем-то сосредоточенно думали. Это всё были люди хорошо одетые, в пальто с массивными подложенными плечами, с кожаными портфелями, в фетровых шляпах или каракулевых шапках. Неужели у них положение еще запутаннее моего? — удивлялся Павел. Через окно он видел, как ловкие руки работника военкомата брали папку с его делом, подкладывали новые бумаги к старым и сверяли серию ранее написанных биографий с вновь переданной.

— Вы были судимы по статье 58? — спрашивал ледяной голос.

— Да, и освобожден, как ударник. Последнюю часть фразы Павел произносил с особым ударением, но небрежно, как бы вкользь давая понять, что у него есть особые основания жить в столице. — Дело идет о трехмесячном сборе, — неуверенно говорил голос.