Василий Алексеев - Невидимая Россия

Товарищ Слонов кончил курить, собрал бумаги и закрыл портфель. В переулке раздался шум автомобиля…

— Поедемте, — встал следователь. Павел пошел за ним через зал и заплеванную приемную. Скамейка, на которой он сидел час тому назад, стояла попрежнему, лоснясь от въевшейся в дерево грязи. У подъезда ждал черный новенький автомобиль «М-1». Шофер повез их, не спрашивая куда. На Лубянку или в Бутырки, — старался сообразить Павел по улицам. Но улицы незнакомого района ничего ему не говорили. Шел дождь, прохожие торопились по домам.

Автомобиль круто свернул в сторону и остановился у подъезда большого дома. На подъезде была вывеска: «Районный Совет… района города Москвы». Павел знал, что в каждом районе есть секретное отделение НКВД, вербующее осведомителей. Пока что дело идет не об аресте.

Вслед за Слоновым Павел прошел большую комнату с множеством дверей, приемную Совета, вошел в небольшую дверь в конце приемной и очутился в коротком коридоре секретного отдела. Оставив здесь Павла, следователь скрылся за одной из дверей. Через минуту Павел был введен в кабинет. Кабинет был просто и уютно обставлен, на полу лежал ковер, в противоположном углу, наискось к окну, стоял большой письменный стол. За столом, выпрямившись во весь рост, в негодующей позе застыл высокий молодой лейтенант НКВД.

Не предлагая сесть, лейтенант с презрением и гневом обратился к Павлу.

— Вы упорствуете и вводите органы власти в заблуждение. Мы выбросим вас из столицы, вы — враг советской власти. Если вы будете еще упорствовать, вас ожидает гораздо худшее.

Павел вспомнил, что на первом допросе, десять лет тому назад, следователь сразу упомянул о пяти годах концлагеря, срок, который и был дан Павлу. Остальные угрозы менялись: расстрел, десять лет, арест матери — всё это было, но срок пять лет повторялся чаще всего. Теперь чаще всего говорят об удалении из Москвы. Очевидно, выбросят-таки.

— Вот что, товарищ следователь, — обратился Павел к высокому молодому человеку, — я уже говорил товарищу Слонову, что готов ответить за себя, но не собираюсь отвечать за других — довольно одного раза. Дать чью либо характеристику — значит принять на себя большую ответственность. Вы ведь не хотите, чтобы я на кого-либо клеветал?

— Конечно, — лейтенант невольно потерял взятый вначале тон.

— Так вот, — продолжал Павел, перебивая, — клеветать нельзя, плохого я ни о ком ничего не знаю, потому что веду очень замкнутый образ жизни. — Павел все время напирал на замкнутый образ жизни. — А писать хорошее опасно. Вон народные комиссары, и то вредители оказываются! Так уж лучше сажайте меня за мой отказ, чем я возьму на себя ответственность за других.

Говоря все это, Павел смотрел на нового следователя так же прямо и открыто, как перед этим смотрел на товарища Слонова, сидящего теперь сбоку, чтобы лучше следить за лицом Павла.

Тонкое злое лицо лейтенанта нервно подергивалось, но Павлу было ясно, что он правильно учел психологию следователя — своеобразная аргументация производила должное впечатление. Чекисту всё сказанное казалось понятным и логичным, вместе с тем ему надо было заставить Павла сделаться осведомителем, поэтому лейтенант закричал, стуча кулаком по столу:

— Я не позволю обманывать советскую власть!

Играть, так играть, — решил Павел. Подошел ближе к столу и тоже стукнул кулаком по столу.

— Вот именно, я не хочу обманывать советскую власть, поэтому и говорю сразу всю правду.

Это окончательно сбило следователя с толку, он перешел на нормальный тон, предложил Павлу сесть и весь допрос начал сызнова. Время шло, мозг Павла работал уже не с прежней ясностью. Противники тоже заметно устали, лица их осунулись, под глазами появились черные круги.

Работенка у них не из приятных, — подумал Павел, — недаром столько работников НКВД в нервные санатории попадает.

Допрос переходил из интимно-дружественного тона на грубую брань и угрозы, от угроз к дружественному тону, отклонялся в сторону, касаясь совершенно посторонних тем для того, чтобы утомить и отвлечь внимание Павла и затем неожиданно задать наиболее каверзный вопрос, — и всё это неизбежно кончалось предложением стать осведомителем.

Под утро измученный Павел неожиданно для себя допустил крупную ошибку: рассчитав заранее, до какого предела можно уступить, благодаря переутомлению, он перешел намеченный рубеж.

Всякий допрос есть шахматная игра. Допросы, связанные с вербовкой в осведомители, были столь часты, что русское подполье разработало ряд вариантов защиты. Основным правилом всех вариантов было максимальное сохранение сил и минимальное количество произнесенных слов. «Говорить надо поменьше», — поется в известной песне. Павел знал все эти варианты, считался знатоком техники ответов на допросе и именно поэтому, слишком уверенный в своих силах, — допустил ошибку.

В классической формулировке: «Я, как каждый гражданин Советского Союза, знаю, что если мне станет известно о каком-либо заговоре, направленном против советской власти, я буду обязан поставить об этом в известность соответствующие органы», — по существу, не было ничего страшного: недонос в СССР все равно карался. Важно было не принять на себя специальных обязательств. Правда, были варианты тактики, придерживаясь которых можно было избежать и этой сомнительной формулы, но тогда нельзя было много разговаривать и, стало быть, вырвать из следователя необходимые данные, как это удалось сделать Павлу с неопытным Слоновым. Оступился Павел на том, что согласился подписать, что «в случае, если узнает о какой-либо контрреволюционной работе, то сообщит об этом товарищу Слонову». Правда, к протоколу, написанному рукой Слонова, была приписка самого Павла: «но от всякой постоянной работы такого рода категорически отказываюсь», — тем не менее, уже сделав приписку, Павел понял свою ошибку.

Почему именно товарищу Слонову? Формула из противной, но безобидно общей делалась опасно конкретной.

Павел хотел порвать протокол, но товарищ Слонов с ласковой улыбкой спрятал его в портфель.

— Итак, товарищ Истомин, мы теперь с вами друзья. Через неделю вы нам привезете автобиографию и характеристики знакомых.

— Автобиографию — да, характеристики знакомых — нет, — зло ответил Павел.

— Ну, об этом у вас будет время подумать… Итак, через неделю!

Оба измученных следователя, видимо, радовались, что как-то закончили дело с Павлом.

Выйдя на улицу, Павел почувствовал себя более несчастным, чем если бы получил приговор на 10 лет концлагеря.

Было уже утро. Дворники мели тротуары, появились первые прохожие. По небу бежали обрывки серых облаков.

Дверь открыла Оля, пошатнулась, судорожно обняла Павла и, стараясь не разбудить соседей, на цыпочках прошла в комнату. Анна Павловна сидела на диване, закутавшись в шаль. На этажерке около дивана стояла икона Николая Чудотворца и догорала лампадка — обе женщины целую ночь молились.