Дон Делилло - Mao II

Брита фотографирует Рашида.

— А мальчики на школьном дворе, — говорит она, — чему они учатся?

— Мы учим их принимать, кто они, учим предназначению. Они все дети Абу Рашида. Все люди — один человек. Все бейрутские милиции состоят из малолетних подонков: тех, кто принимает наркотики, пьет, ворует. Это угонщики машин. Кончается обстрел — бегут "раздевать" машины на запчасти. Поэтому мы учим наших детей, что они частица чего-то сильного и самодостаточного. Они-не выдумка европейцев. Они не соревнуются, кто быстрее попадет на небо. Мы их не для рая готовим. Мучеников здесь нет. Портрет Рашида — их общее "я".

Погасив окурок, Брита пододвигается вместе со стулом поближе к Рашиду, все чаще щелкает затвором.

Рашид ест персик.

Глядя в объектив, он говорит:

— Скажите, вы думаете, я сумасшедший? Живу в этой трущобе, в этом аду, рассказываю детям о мировой революции?

— Вы — не первый, кто так начинал.

— Да-да. Именно.

По-видимому, он искренне обрадован — его миссия подтверждена историческими фактами.

Мальчик приносит письма и газеты. Брита удивленно смотрит на письма. Она думала, что дальше городской черты почтальоны не суются. У мальчика на голове длинный мешок из выцветшей ткани, с прорезями для глаз; углы мешка мотаются, как кроличьи уши. Мальчик отходит к двери и там остается стоять, наблюдая за работой Бриты. Она-то думала, что само понятие "почта" превратилось тут в воспоминание.

— О'кей, еще один вопрос, — говорит она. — Для чего у них на голове мешки?

И разворачивает стул, чтобы упереться в спинку локтями; глядя на мужчин, продолжает снимать.

Переводчик говорит:

— Мальчики, которые состоят при Абу Рашиде, не имеют ни лиц, ни дара речи. Облик у них один на всех. Его облик. Им не нужны собственные лица или голоса. Мальчики отказываются от них ради чего-то высокого и могучего.

— Послушайте-ка, делайте что хотите, меня это не касается. Но эти мальчики учатся обращаться с оружием. Насколько я понимаю, они — бойцы действующей милиции. Я слышала, есть данные о причастности вашей организации к убийствам иностранных дипломатов.

Рашид говорит:

— Женщины носят детей, мужчины носят оружие. Оружие — красота мужчины.

— Отнимем у них лица и голоса, дадим взамен бомбы и автоматы. Скажите мне, это эффективно? — говорит она.

Рашид отмахивается:

— Не тащите в Бейрут ваши проблемы.

Она молниеносно перезаряжает фотоаппарат.

— Он говорит, жестокость уже пришла к нам. Силы природы свободно гуляют по Бейруту. Жестокость можно видеть на любой улице. Она вырвалась наружу, говорит он, и не нужно ей мешать: пусть цветет. С ней не справиться, а значит, надо ускорить ее созревание.

Слушая переводчика, Брита одновременно фотографирует Рашида.

Говорит ему:

— Не клюйте подбородком.

Он пьет, вытирает рот салфеткой.

Затем говорит:

— Мальчик, который там стоит, — Рашид, мой сын. Для меня большая удача — в мои годы иметь сына, который юн, который способен учиться. Я называю себя "отец Рашида" [27] По-арабски Абу Рашид значит "отец Рашида". . У меня было еще два сына — теперь они мертвы. У меня была жена, любимая жена, — ее убила Фаланга [28] В Ливане — правая партия христианской общины и ее военизированные формирования. . Я смотрю на него и вижу все, что не состоялось. Но здесь оно существует. Здесь начинается нация. Скажите, вы думаете, что я сумасшедший? Будьте абсолютно честны.

Брита пододвигает стул к обеденному столу, слегка наклоняет, облокачивается на стол, подавшись вперед, беспрестанно щелкая затвором.

— А что скажете о заложнике? — говорит она. — Ходили слухи, что вы удерживали одного человека. Примерно год назад. Было такое?

Рашид смотрит в объектив. Говорит:

— Я вам скажу, зачем мы держим западных людей в запертых комнатах. Чтобы их не видеть. Они напоминают нам о том, как мы пытались подражать Западу. Как мерзко мы притворялись, наводили внешний лоск. И все это, сами знаете, теперь взорвалось прямо у вас под ногами.

— Он говорит, пока сохраняется присутствие Запада, оно угрожает самоуважению, своеобычности нашего народа.

— А вы отвечаете террором.

— Он говорит, для нас террор — средство дать нашему народу его место в мире. То, чего раньше достигали трудом, мы достигаем террором. Террор прокладывает дорогу к новому будущему. Все люди — один человек. Теперь особая ситуация, такого не было еще никогда — вся жизнь обычных людей становится историческим событием. Он говорит, мы каждую минуту творим и меняем историю. История — не книга, не человеческая память. Утром мы творим историю, а после обеда ее изменяем.

Она перезаряжает фотоаппарат, делает первый кадр.

— Что стало с заложником?

Она ждет, держа палец на затворе. Опускает аппарат, смотрит на переводчика.

Тот говорит:

— У нас нет иностранного спонсора. Иногда мы действуем старыми методами. Что-то продаешь, что-то обмениваешь. Всегда какие-то сделки. С заложниками — то же самое. Как с наркотиками, как с оружием, как с золотом, как с "Телексами" или БМВ. Мы продали его фундаменталистам.

Брита задумывается.

— И они его удерживают, — говорит немного погодя.

— Кто же их знает, что они с ним делают.

Рашид подносит стакан к губам. Она видит,

что его правая рука подрагивает. И, вскинув аппарат, начинает снимать.

Он ставит стакан на стол, смотрит прямо в объектив.

Говорит:

— Мао верил в реформирование мышления. Изменив основы природы какого-то народа, можно творить историю. Когда он это осознал? На пике своей мощи? Или в самом начале, когда был командиром партизан, когда с маленьким отрядом бродяг и преступников скрывался в горах? Если вы думаете, что я совсем сумасшедший, так и скажите.

Перегнувшись через стол, она фотографирует его.

Он говорит:

— Мао считал вооруженную борьбу высшим и величайшим деянием человеческого разума. Это финальная драма и финальное испытание. А если в борьбе падет много тысяч людей? Мао говорил: смерть может быть легкой, как перо, или тяжелой, как гора. Умираешь за народ и нацию — твоя смерть яркая, весит много. Умри за угнетателей, умри на службе у эксплуататоров и обманщиков, умри самовлюбленным и тщеславным — и улетишь по ветру, как перо самой маленькой птички.

Почти вся пленка истрачена.

Глядя в объектив, он говорит:

— Будьте абсолютно честны. Я хочу услышать от вас это слово, хочу услышать, как в конце концов вы назовете меня сумасшедшим. Живу в этой грязи и вони. Говорю с этими детьми каждый день, все время, повторяю одно и то же. Но, знаете, я верую в каждое слово. Эта комната — колыбель новой нации. А теперь скажите мне, что вы обо всем этом думаете.

Переводчик пьет, вытирает рот салфеткой.