Сол Беллоу - Приключения Оги Марча

Я решил осмотреть свое рабочее место и очертить круг обязанностей. Ничто страшное меня не ожидало — аптекарские и бухгалтерские книги и необходимое оборудование, зеленые пузырьки, ящички и коробочки того же цвета, вращающийся стул, свет, достаточный, чтобы читать. И я приготовился к службе.

Последовало несколько дней томительного плавания, когда горизонт поднимался в попытке поймать облака, словно краб, желающий ухватить бабочку, — бежит-бежит и вдруг подпрыгнет, плюс жара и пенистая струя в кильватере. Оставаясь один, я читал и писал нескончаемое письмо Стелле, ведя хронику событий. Письмо я надеялся отослать на Аляску из Дакара, первого нашего порта. Разумеется, пушки и радарные установки не позволяли забыть об опасности, но в целом плавание было приятным.

Вскоре обо мне пронесся слух: дескать, я умею поговорить с человеком по душам, помочь в его горестях хорошим советом, — и ко мне потянулись люди. Постепенно у меня образовалась клиентура, и я, как заправский предсказатель, не знал отбоя от жаждущих приема. Ей-богу, мне было впору брать с них плату за свои советы. Клем знал, что говорил, проча мне карьеру психоаналитика. В полном спокойствии и безлюдье сумерек, когда после ало-золотистого заката густели тени и океанские волны становились темно-синими, передо мной на фоне меркнущего небосклона возникал силуэт — очередной соискатель мудрого духовного руководства. Не скажу, что череда их меня раздражала: ведь так я узнавал людские тайны и получал возможность высказаться по самым животрепещущим вопросам. У меня установились прекрасные отношения со всеми, даже с местным профсоюзным деятелем, когда тот понял, что я не собираюсь лезть в его огород и совать нос в то, что он считал своей прерогативой. И сам старик капитан, заочно обучавшийся в нескольких университетах и без конца строчивший письменные работы и рефераты по философии — это был его конек, — привязался ко мне, хотя и не одобрял моей мягкости.

Так или иначе, для команды я превратился в подобие судового капеллана, хотя далеко не все исповедующиеся, приходя ко мне, думали о спасении души: не раз и не два меня спрашивали, как повыгоднее сбыть контрабанду или провернуть ту или иную сделку.

Один из матросов после войны собирался в парикмахеры — чтобы каждая шлюха становилась в его руках шелковой. Другой — его вышибли из парашютно-десантной школы, но он до сих пор ходил в форменных сапогах — поведал мне, что имеет трех законных жен — в разных концах Пенсильвании и Нью-Джерси.

Кому-то требовалось поставить диагноз — словно я был профессиональным психиатром, а не скромнейшим и смиреннейшим из подручных бога врачевания Асклепия, каким меня сделала призывная комиссия.

— Тебе не кажется, что я страдаю комплексом неполноценности? — настойчиво спрашивал один.

Я и вправду наблюдал действие многих разрушительных комплексов, но предпочитал не делиться своими наблюдениями с их жертвами.

Поток торопливых бестолковых вопросов, тревожный блеск глаз.

— Ну а очутись ты на моем месте, в таком переплете?…

— …и представляешь, как раз этот-то мой дружок…

— …говорит: «Вот пускай старик у тебя поживет маленько, тогда ты узнаешь, каково это…»

— …и он так сумел к нему подольститься…

— …она ногу подволакивала и работала на заводе печных изделий красильщицей…

— …мошенник такой, что пробы ставить негде, настоящий цыган — ему палец протяни, руки как не бывало!

— …его послушать, так все перед ним стелиться должны. А если у него стоит и он под мостом плывет, так разводи скорее мост, да? Эгоист из эгоистов!

— …а я ему: «Ты дрянь, шваль помоечная…»

— …и жили мы с ней душа в душу, и детей завели, а мне все мерещилось, что не мои это дети. Думал-думал, а потом и решил: «А катись ты, сука, куда подальше — к своим кобелям! Пускай они из тебя деньги тянут, чтоб помыкалась, как я мыкался!»

— Lasciar le donne? Pazzo! Lasciar le donne! [207] Оставить женщин? Безумие! Оставить женщин! (ит.) — Либретто оперы В.А. Моцарта «Дон Жуан» (II акт).

— …Я все хотел с ней переспать перед отправкой. Мы оба тогда в пароходстве работали. Но никак не удавалось. Неделями таскал в кармане презерватив, а в ход его пустить не мог. Однажды уж все договорено было, дело — на мази, так на тебе! У жены моей вдруг бабка померла, и пришлось тащить деда на похороны! А он и не соображает, кто там умер и чего. В часовне орган гремит, а дед: «Музыка какая-то похоронная… Помер, что ли, какой-нибудь старый хрен?» Сыплет шуточками, веселится. А потом увидал покойницу в гробу. «Господи! — вскричал. — Так это ж Мать! Вчера еще в магазин топала! Как это ее угораздило?» Признал, значит. Понял и зарыдал. И я — в слезы, и все, кто это видел. А у меня-то что в кармане? Презерватив! Вот и все мы так — делаем одно, думаем другое, мечтаем о третьем… А потом моя жена с дочкой маленькой меня на вокзал провожать поехали. А с той девчонкой я так и не перепихнулся. Может, она и думать обо мне забыла и с другим каким парнем крутит… Дочка говорит: «Папа, мне бы отлить!» Слышала, как большие парни это называют. Посмеялись. Потом прощаться время пришло. На душе кошки скребут. Прости-прощай, дорогуша! Ребенок за окошком ревмя ревет, да и мне — хоть плачь. И презерватив карман жжет — не выбросил я его…

Щуплый широкоскулый парень, розовощекий, сероглазый, нос стручком, а рот маленький, губы в ниточку.

В советах я был сдержан: дескать, все мы не без греха, а любовь превыше всего.

Иногда мне попадались персонажи удивительные, люди странные и чудаковатые.

Например, Грисвольд, один из буфетчиков, ранее подвизавшийся на ниве похоронных услуг, модник и франт. Он был очень красив, этот светлокожий мулат с курчавой бородкой и копной набрильянтиненных лоснящихся волос; клеймо на щеке он замазывал тоном, шикарные брюки-клеш ниспадали на щегольские штиблеты. В часы досуга он курил марихуану и для собственного удовольствия штудировал учебники иностранных языков. Грисвольд вручил мне однажды стишок собственного сочинения:

Пока я читал четверостишие, Грисвольд отбивал ногой ритм, жадно вглядываясь в мое лицо.

Я так подробно описываю своих товарищей в этом плавание из желания посвятить им нечто вроде некролога, поскольку через пятнадцать дней после нашего отплытия с Канарских островов «Сэм Макманус» был торпедирован и затонул.

Случилось это, когда я выслушивал очередную исповедь. Была ночь, мы шли со скоростью не меньше двенадцати узлов, как вдруг в борт что-то грохнуло. Мы попадали со своих коек. Судно качнуло, раздался треск, а затем оглушительный взрыв. Мы бросились на палубу. Сквозь листы обшивки пробивались языки пламени. Рубка и кубрик казались белыми от огня. Пятна света ложились на воду, и их становилось все больше. Дикие крики, вой сирены. С борта спускали гигантские спасательные плоты, со шлюпбалок с грохотом летели шлюпки. Мы с парнем, который только что исповедался, кое - как взобрались на шлюпбалку и попытались отцепить одну из шлюпок, но безуспешно. Тогда я крикнул, чтобы он влез в нее и посмотрел, что там застопорилось, но он, не понимая, глядел, остолбенело вытаращив глаза.