Сол Беллоу - Приключения Оги Марча

— Что случилось с этим горьким пьяницей Бавацки?

— Не смог добраться до блока с предохранителями — погреб заперт — и пошел за ключом к жене сторожа, — сказала Милдред.

— Если у них есть пиво, нам придется ложиться в темноте.

Неожиданно Тилли Эйнхорн, со свечкой на блюдце, увидела меня в мерцании пламени.

— Посмотрите, здесь Оги, — вырвалось у нее.

— Оги? Где? — Эйнхорн искал меня взглядом среди неровного света. — Оги, где ты? Я хочу тебя видеть.

Я вышел из тени и сел рядом с ним; он сменил положение, чтобы пожать мне руку.

— Тилли, пойди на кухню и приготовь кофе. И ты, Милдред. — Он отослал их обеих в темную кухню. — И вытащи щипцы из розетки. Дамские электрические штучки сведут меня с ума.

— Уже вытащила, — торопливо ответила Милдред усталым голосом.

Во всем покорная, она закрыла дверь, и я остался с Эйнхорном наедине. Вечернее судебное разбирательство. Мне кажется, он немного играл, демонстрируя строгое отношение ко мне. Рукопожатие было, по сути, формальным — он хотел, чтобы я ощутил глубину его холодности. И свечи уже не казались веселыми огоньками — такие втыкают ночью в каравай хлеба и пускают его по темному индейскому озеру, чтобы тот указал место, где на дне лежит утопленник. Он нагнулся, чтобы взять сигарету, и его седеющие волосы почти коснулись письменного стола — все как обычно: борьба с собой, подтягивание рук за рукава; так муравьи перетаскивают мух. Наконец он затянулся и был готов к разговору. Я решил, что не позволю отчитывать себя как десятилетнего мальчика за наши дела с Джо Горманом — о них он явно знал. Мне нужно было поговорить с ним о Саймоне. Но, похоже, он не собирался читать мне мораль. Должно быть, я слишком плохо выглядел — изможденный, подавленный, доведенный до крайности, злой. Когда мы виделись в последний раз, на мне был «эванстонский жирок» — я приходил посоветоваться насчет усыновления.

— Похоже, дела твои идут не слишком хорошо. — Да.

— Гормана схватили. Как тебе удалось выпутаться?

— Просто повезло.

— Просто? В краденой машине — даже номера не сменили! Безмозглые тупицы! Его привезли сюда. В «Тайме» была фотография. Хочешь посмотреть?

Я не хотел — знал, что увижу: Гормана, зажатого с двух сторон могучими копами; наверное, он постарался, насколько позволяли связанные руки, надвинуть пониже шляпу, чтобы скрыть от домашних свое избитое лицо. Все так делают.

— Почему ты так долго возвращался? — спросил Эйнхорн.

— Я бродяжничал, и мне не очень везло.

— Но почему ты бродяжничал? Твой брат сказал мне, что послал тебе деньги в Буффало.

— Он что, приходил к вам? — нахмурился я. — Вы хотите сказать, он пытался занять у вас денег?

— Я дал деньги. И еще одну ссуду.

— Какую ссуду? Я ничего не получил.

— Плохо. Моя глупость. Нужно было послать самому. — Эйнхорн проболтался, в его умных глазах промелькнуло удивление. — Он провел меня — да, провел. Ему не следовало так поступать с тобой. Тем более что определенную сумму я ссудил ему лично, а деньги, полагающиеся тебе, дал дополнительно. Может, он нуждался, но все равно это уж слишком.

Я кипел от негодования и в то же время чувствовал приближение настоящего горя, которое пересилит теперешнюю боль.

— Что вы имеете в виду? Зачем он одалживал деньги? Чего хотел?

— Если бы он только сказал, зачем ему нужны деньги… Я одолжил их, потому что он твой брат, — его самого я почти не знаю. Он связался с Ноузи Матчником — помнишь, мы еще с ним продавали земельный участок? Сейчас я могу вести дела с такими зубрами, но твой брат — новичок. Саймон заинтересовался тотализатором, но уже после первой игры «Уайт сокс» ему сказали, что он потерял свою долю, и, если хочет остаться в деле, должен принести еще сто баксов; теперь я уже знаю всю историю. Этих денег он тоже больше не видел, а когда стал кипятиться, ему крепко дали в зубы. Хулиганы Матчника избили его и бросили в канаву. Вот такие дела. Думаю, ты знаешь, почему ему так срочно понадобились бабки?

— Да, он хотел жениться.

— С ума сходил по дочке Джо Флекснера — так бы и не слезал с нее. Но теперь этому не бывать.

— Почему? Они же помолвлены.

— Мне жаль твоего брата, хотя он не очень умен и, по - видимому, я потерял семьдесят восемь баксов…

Перед моими глазами стояла жуткая картина — избитый, окровавленный Саймон валяется в канаве. Теперь я не мог говорить о смерти Бабули, о мебели, о выставленной из дома Маме — только слушать.

— Она уже не выйдет за него, — произнес Эйнхорн.

— Не выйдет? Не может быть!

— Мне это Крейндл сказал. Он сосватал ее своему родственнику.

— Неужели Пятижильному? — вскричал я.

— Твой желторотый кузен. Выходит, именно его рука раздвинет эти прелестные ножки.

— Нет, черт побери! Они не могли так поступить с Саймоном!

— А вот и поступили.

— Наверное, он уже все знает.

— Знает ли он? Да он уже был у Флекснера, устроил там настоящий погром, поломал стулья. Девушка заперлась в туалете, а старику пришлось вызвать полицию. Полицейские приехали и забрали его.

Его арестовали! Душа моя разрывалась от жалости к Саймону. Невыносимо слышать и представлять такое.

— Циничная стерва, а? — сказал Эйнхорн. Его взгляд был суров — он хотел вразумить меня. — Крессида [139] Крессида — героиня пьесы У. Шекспира «Троил и Крессида». , переходящая в лагерь греков…

— А где Саймон? Все еще в тюрьме?

— Нет, старый Флекснер забрал заявление, когда твой брат обещал больше не буянить. Флекснер — порядочный человек. Все сделал, чтобы не влезть в долги. На риск никогда не пойдет. Молодчина. Саймона выпустили уже на следующее утро.

— Прошлую ночь он провел в тюрьме?

— Только одну ночь, вот и все, — ответил Эйнхорн. — Сейчас он на свободе.

— Где же он? Вы не знаете?

— Нет. Но дома ты его не найдешь. — Эйнхорн уже собрался пересказать мне слышанное от Крейндл а о Маме, но я признался, что уже побывал дома. Я сидел как ощипанный цыпленок — куда идти, не знал, и встать не было сил.

До сих пор мы существовали вместе, хотя было известно: отец оставил семью, и нам помогает благотворительная организация. А при Бабуле никто, даже Лубин, изучавший условия жизни в неблагополучных семьях, ничего толком про нас не знал. Я ходил на бесплатный пункт раздачи лекарств, хитрил там, но делал это вовсе не из-за денег — просто хотелось таким образом самоутвердиться. Теперь никаких секретов не было, и каждый при желании мог все о нас узнать. Может, поэтому я и не сказал Эйнхорну самую страшную вещь — что Бабуля умерла.

— Я сожалею, особенно жаль твою мать, — начал Эйнхорн, стараясь встряхнуть меня. — Братец твой зарвался. Пошел на поводу у желания. Откуда в нем такой пыл?

Я подумал, что частично подобный вопрос вызван завистью к человеку, способному испытывать истинную страсть. Однако, с другой стороны, Эйнхорн не мог этим не восхищаться.