Илья Суслов - Прошлогодний снег

— Они по-русски-то умеют? — спросил оробевший Володька Лебешев.

— Можем, можем, — глухо сказал старик.

Владимир Николаевич достал приказ и извиняющимся голосом прочел его.

— Там хорошо будет, — неожиданно добавил он от себя. — Вы не беспокойтесь, пожалуйста.

Он смотрел на старушку, и его охватывала нестерпимая жалость. Куда она поедет из этой своей мазанки? Он ожидал плача, криков, уговоров…

— Это нас со старухой или всех?.. — спросил старик.

— Всех, — успокаивающе сказал Володька Лебешев, — вы не волнуйтесь, батя, это всех так. Приказ такой вышел…

Солдаты вышли на крыльцо, чиркнули спичками, затянулись.

— Фу ты, елки, — сказал Володька. — А если б мою мать…

— Не болтай! — угрюмо сказал солдат с фонарем. — Предатели они, понял?

— Да это я понял, — угрюмо протянул Володька.

Через два часа по дороге потянулись жители. Солдаты стояли по обочинам и смотрели, как они тащили на себе мешки с вещами, какие-то патефоны, доски, тряпье, заколотых баранов, ревущих детей, зеркала. Человек в очках нес глобус. В степи, сколько хватало глаз, стояли товарные составы. Со всех сторон по дорогам, по степи, по траве шли люди с узлами и без. А вот и старик со старухой, за юбку которой держатся детишки. Они молча бредут мимо Владимира Николаевича.

— До свидания, — тихо говорит Владимир Николаевич.

— До свидания, — говорит старик и горько усмехается..

— Хорошо! — сказал подполковник из «новеньких». — Операция прошла хорошо. Каждый солдат получит десять суток отпуска…

… — Давай, я слезу, — говорит тетка в тулупе. — Вишь, проклятущая, захромала, чтоб ей ни дна ни покрышки. А ты сиди. Сиди, говорю, ноги-то не казенные. Ишь, задумался. Может, спишь?

— Нет, не сплю. Так…

Владимир Николаевич очень устал, ноги его одеревенели и замерзли.

Стало совсем темно.

Деревня вынырнула из-за поворота неожиданно, Владимир Николаевич даже растерялся.

— Во, — сказала тетка в тулупе. — Котлы. Вот ты и дошел, солдатик.

Телега нестерпимо скрипела по снегу, казалось, что кто-то проводит огромной вилкой по тарелке. Скрип и темнота. Избы неясно чернеют на фоне серого в тучах неба. Нигде ни огонька, ни человека.

«Куда идти-то?» — подумал Владимир Николаевич. Его шаги мерно хрустели вслед за телегой, и этот ржавый скрип взрывал тишину деревни. Владимиру Николаевичу показалось, что сейчас все проснутся. Он даже прошел несколько шагов на цыпочках.

— Какая изба-то? — спросила тетка.

— Да я и не знаю толком. Нина мне писала — изба бабы Василисы.

— Это какая ж Василиса? Тихова, что ли?

— Я, право, и не знаю…

— Ну пойдем, кликнем кого…

Лошадка встала, тетка, кряхтя, вылезла из телеги, пошла к ближнему дому. Залаяли собаки. Сперва неуверенно, притявкиваясь, потом все громче, громче и ожесточеннее…

Владимир Николаевич вспомнил: там, на Кавказе, тоже лаяли собаки, скуля и повизгивав, как-то неуверенно, не по-псиному. Собаки всюду лают одинаково…

Тетка постучала кнутом в дверь, кто-то выглянул в окно, тетка зашушукалась в темноте.

Владимир Николаевич вдруг отчетливо представил себе, что сейчас, вот-вот сейчас, он увидит Нину, Наташку, что сейчас, через каких-нибудь несколько минут, он вернется в то довоенное, далекое, о котором и подумать-то страшно, что сейчас он уткнется в Нинино плечо и вдохнет в себя его запах, такой далекий и желанный… И не будет войны, и не будет этих старческих тоскливых глаз и этой черной вереницы людей, бредущих степью к длинным товарным поездам, и не будет лая собак, и ничего не будет…

— Вон там Василисина изба, — сказала тетка. — Спасибо за мыло, служивый. А я в Совет поеду, почту сдам.

Владимир Николаевич подошел к крыльцу. Сердце его так колотилось, что он прижал к груди чемоданчик и только отдувался, как после тяжелого и долгого подъема в гору. Тук-тук…

— Кто там? — испуганно спросили из-за двери.

— Поляковы, Нина и Наташа, здесь живут? — спросил он белыми неживыми губами.

За дверью охнули, загремел скинутый крючок, и Нина молча прижалась к его мокрой, пахнущей табаком и вокзалом шинели.

… — Ну куда собралась-то? — ворчала баба Василиса. — На дворе метет, мороз… Без тебя доберется. Как дитя малое. Вон Наташка и то умнее. Что он, без тебя не доберется?..

Нина укладывала в чемоданчик вещи Владимира Николаевича. Он сидел на скамье в белой казенной рубахе, курил и смотрел на Наташку. Она играла на полу с его фляжкой, ремнем, медалью «За боевые заслуги». Она была какая-то спокойная, серьезная, что ли, и это очень пугало Владимира Николаевича. В первые минуты он жадно рассматривал ребенка, со странным чувством удивления обнаруживал в ней свои черты — нос, глаза, манеру улыбаться, — потом он вынул из чемоданчика шоколад и протянул девочке. Наташка равнодушно посмотрела на коричневую плитку и отложила в сторону. Медаль интересовала ее значительно больше. Нина виновато взглянула на мужа и сказала:

— Ты уж не сердись, Володя, она ведь этого никогда не видела.

Они шли на станцию. Нина осторожно держала Владимира Николаевича под руку и здоровалась с выходящими из домов женщинами.

— Это наши, московские, — шептала она на ухо Владимиру Николаевичу. — А вот у Маруси убили мужа.

Молодая женщина в черном платке увидела Владимира Николаевича и отвернулась. Владимир Николаевич почувствовал себя ужасно виноватым. Вот он, живой и ни разу не раненный, идет рядом со своей женой, а Марусин муж лежит где-то, зарытый в землю, и никогда не увидит свою Марусю.

Нина крепче прижалась к плечу мужа, и они пошли по знакомой дороге на станцию.

«А помнишь?.. А помнишь?..» — Они перебивали друг друга, им хотелось рассказать все, что накопилось, что было невысказано, о чем некому было больше рассказать. Они, в сущности, и не знали друг друга, они придумали друг друга в этой тяжелой солдатской разлуке. И Нина торопилась, ее не покидало чувство, что это последняя встреча, что больше она никогда не сможет идти рядом с этим человеком в серой помятой шинели. А потом они замолчали, каждый о своем. Владимир Николаевич подумал о том, как он приедет в часть и расскажет ребятам, измученным от дорог и от тоски по женщинам, о своей жене, о своей дочке, такой серьезной и отчужденной. Нина думала о том, что надо было поставить в печку картошку, а то Наташка проголодается, а баба Василиса…

И долго им еще идти по дороге на станцию.

И когда Нина устанет и не сможет идти дальше, они найдут в поле старый, чудом уцелевший стог, заберутся в него, и Нина уснет, положив голову ему на колени, а он будет гладить ее волосы и думать, думать, вспоминать прошлое и предугадывать будущее.

И вот он приходит с войны, и Нина встречает его на Белорусском вокзале, и оркестры играют марши, и перрон устлан цветами, и Сталин стоит на трибуне и приветливо машет рукой, и они строем идут мимо толп москвичей, и Володька Лебешев поет на всю улицу Горького что-то невообразимо радостное, и вся жизнь пойдет по-другому, и Наташка будет сидеть у него на плече и размахивать красным флажком… Только бы дожить, только бы не эти тоскующие черные глаза и вереницы людей, тянущиеся к теплушкам в степи, только бы не голодный унылый вой собак по обочинам дорог, только бы не этот старик с цепляющимися детишками, только бы не Маруся в черном платке, с ненавистью глядящая на уцелевших в войне солдат.