Лоренс Даррел - БУНТ АФРОДИТЫ NUNQUAM

— Опять ты нанялся на работу, — сказала она. — Но, дорогой, на сей раз я думаю, ты прав; мы поможем друг другу, ведь теперь мы вместе. У меня захватывает дух. Как ты думаешь, немножко сча..?

Я поцеловал её.

— Ничего не говори, совсем ничего. Давай потихоньку. А там посмотрим, что будет.

Спуск с горы в тёмно-фиолетовых тенях лунной ночи был куда прекраснее утреннего подъёма, и меня охватило необъяснимое запоздалое потрясение. Мысленно я повторял: «Итак, Джулиан действительно существует, я видел его во плоти». Благодаря этой фразе у меня стало легче на душе — а почему бы и нет? Я был счастлив. Почему? Не знаю. Во время нашего свидания я был до того ошеломлён, что не мог ничего осмыслить. Полагаю, такого рода шоковую, но приятную анестезию испытывает обыкновенный человек, неожиданно повстречав в бакалейной лавке обожаемую кинозвезду. Как бы то ни было, многое прояснилось. Джулиан появился как кадр из забытого сна, скажем, на белом снеговом экране. И исчез он также по-киношному — уменьшающимся пятнышком, которое чёрным головастиком мелькнуло в необъятной синей дали. Исчез — и всё!

Бенедикта сунула тонкую руку в мой карман и нежно пожала мне пальцы.

— Глупо было бы потерять бдительность, — сказал я, — да и, кажется, небезопасно. Знаешь, что он задумал? Создать человеческое существо, не больше и не меньше. Да ещё знакомое нам. Боже мой, до чего же я люблю тебя, Бенедикта. Подожди!

У меня появилась блестящая идея совершенно нового типа электрической перемычки. Она была столь перспективной, что я побоялся забыть её, если не запишу немедленно; отлично, но где взять бумагу и карандаш? К счастью, Бенедикта захватила с собой тонкую губную помаду, а также, по давней туристской привычке, туалетную бумагу, так как знала, что в домиках нет туалетов. Спасён! Пока я неловко чертил, используя непривычное орудие труда, она глядела вдаль. Я даже не мог прерваться и объяснить ей свою идею, опасаясь, что та может испариться без следа. Это было моей песней синему вечеру, гладким белым горам, извечному призматическому венчику уходящего солнца, которое покидало горы, деревья, землю и уже дошло до Бенедикты. А она оказалась на удивление терпеливой; наверно, её разочаровало, что я вместо любовных фраз наносил на бумагу дурацкие закорючки и загогулины. (Если идея выгорит, обычные электрические лампочки можно будет отправить на свалку истории.)

— Я люблю тебя, — сказал я. — Только помолчи минутку. Ох, до чего же я люблю тебя, но, пожалуйста, ничего не говори.

Уф! Однако я почувствовал себя виноватым, когда всё было должным образом записано и спрятано в карман. Поэтому начертил на окошке ребус из слова TUNC с сердечком вместо сами знаете чего и словами Felix amat Benedictam [51] Феликс любит Бенедикту (лат.) . посередине. Правда, мною завладела такая эйфория, что я оступился и полетел в сугроб.

— Это знак того, что к тебе возвращается здоровье, — довольно произнесла Бенедикта, сначала убедившись, что я не переломал себе руки-ноги. — Если уж ты вновь стал рассеянным, то можно с уверенностью прогнозировать полное выздоровление.

Всё было хорошо, если бы не усталость; я принял ванну, переоделся и уже собирался идти в шале, однако прилёг на несколько минут и как провалился. Проснулся я рано утром, как оловянный солдатик, не в силах ни согнуться, ни разогнуться, но чувствуя себя поразительно бодрым. Рядом на температурном листе лежала записка от Бенедикты: «Я беспокоилась и зашла к тебе. Рада, что ты спишь и похож на настоящего дурачка, настоящего счастливого дурачка. Из твоего тела ушла вся алгебра. Ты выглядишь так, как должен выглядеть покойник, но, к счастью, мы живы. Что бы там ни было, я с удовольствием посидела рядом с тобой, наблюдая, как ровно поднимается и опускается твоя грудь. В твоей китайской книжке мне очень понравилась фраза: „Пьяной, в большом зелёном саду, среди цветущих вишнёвых деревьев, под зонтиком, между дипломатами, что за смерть, Ту Фу, бедняжка, бедняжка моя?” Итак, спокойной ночи. (P. S. Хочу спать с тобой.)»

Так как она отправилась в город за покупками, то я провёл утро на «буйном» отделении, учась у профессора Плона, специалиста по гарроте [52] Орудие казни, род железного ошейника. Здесь: удушение. , вязать морские узлы; он уже отделался от жены и двух дочерей этим способом (беседочным узлом?), так что ему не полагался доступ к верёвке. Однако профессору удалось найти кусок, не знаю как, и он вывязывал всевозможные заковыристые узлы и банты. Наконец, едва он отвернулся, я завладел верёвкой, хотя мне это было не по душе. К ланчу он мог бы извести всё отделение. А мне не хотелось, чтобы бедняга Рэкстроу отправился к праотцам; вряд ли, конечно, он знал об Иоланте нечто особенное, но справедливость требовала предоставить Джулиану возможность удовлетворить своё любопытство. Чем ещё я занимался, как не этим? Изящные, обольщающие руки блуждали по прекрасному телу, касаясь его то тут, то там, меняя форму грудей и поглаживая великолепные ляжки совершенной женщины, не имеющей себе равной. Я чувствовал болезненные уколы нежности, когда думал об этом. Иоланта — бездомная, Иоланта — безгрудая богиня серебряного экрана; несчастная повесть о любви всех наших Елен, ради которых должна сгореть чья-нибудь Троя.

Сам же Рэкстроу наслаждался периодом редкой ясности.

— Меня пригласили уехать, — счастливо проговорил он, — в загородный дом, к одному человеку, которого я едва знаю, — забыл его имя, но для вас это не имеет значения.

— Джулиан? — спросил я.

— Чёрт меня подери, правильно! — воскликнул Рэкстроу. — Вы с ним знакомы? Он явился ко мне вчера и огорошил своим известием. Дом больше похож на студию, чем на обычный дом, в нём масса всяких изобретателей. Они выскакивают из дверей и говорят: «Теперь нормально, старина. Дело в шляпе. Решение — в необработанных отходах». Если это будет продолжаться долго, то можно и заскучать, а они рассчитывают записывать меня много месяцев, может быть, лет.

Ах, благословенные паузы инсулиновой комы! Он сиял странным болезненным сиянием. Ботинки его тоже блестели, и он пытался очистить яичное пятно на жилете.

— Рэкстроу, как насчёт Иоланты?

— Я ошибался, — неожиданно заявил он, — когда обращался с женщинами как со взрослыми людьми, не веря в их взрослость; а потом, к своему ужасу, обнаружил, что они-то как раз и были взрослыми. Это я был ребёнком. — Он медленно покачал головой и огляделся. — Если бы я мог получить весточку от старика Джонсона. Никто не знает, как он там, в своём Лезерхеде, проведёт Рождество. Нехорошо с его стороны. В нашем возрасте, видите ли, не так уж много надо.

Потом он произнёс: «Иоланта!» — тоном величайшего презрения и содрогнулся в ужасе, словно проглотил жабу.