Лоренс Даррел - БУНТ АФРОДИТЫ NUNQUAM

— Ты такой серьёзный, — проговорила она. — Всё тот же Феликс, слава тебе господи. А как Бенедикта? — спросила она, слегка нахмурившись от напряжения, словно пыталась представить её лицо.

— Счастлива наконец, — ответил я. — И я тоже. Всё изменилось.

Она окинула меня быстрым и несколько насмешливым взглядом, словно была в сомнении, то ли я иронизирую, то ли дурачу её. А затем сказала:

— Значит, это правда. Я рада. У тебя уже давно никого не было.

Вернулась Хенникер с подносом на высоких ножках, на котором были вареное яйцо, пара кусочков хлеба, масло и стакан молока. Я наблюдал с волнением, потому что всё это она должна была съесть и выпить только в своём воображении; тарелка, стакан покажутся ей пустыми, хотя она всего лишь устроит небольшой беспорядок на подносе. В идеале рефлекторные движения руки ко рту должны удовлетворить её ощущение, будто она участвовала в привычном ритуале; нельзя было отказывать ей в этом. (Мне вспомнились долгие воображаемые трапезы Рэкстроу в «Паульхаусе».) Покончив со спектаклем, Иоланта откинулась на подушки, отодвинула поднос и вытерла губы.

— Фу, как я наелась! — воскликнула она. — Феликс, а где вечерняя газета? Я хочу посмотреть, какие идут пьесы.

Я отыскал газету, и, шевеля губами, она внимательно прочитала театральные страницы.

— Ни одну не знаю, — подвела она итог и взглянула на дату. — Феликс, сколько времени я здесь?

Пришлось уводить разговор в сторону рассуждениями о долгом пребывании на успокоительных лекарствах, о провалах в памяти и так далее. Она морщила лоб, проглядывая заголовки, прежде чем отложить газету.

— Кстати, — сказал я, — старик Рэкстроу умер.

Всего мгновение она смотрела на меня, широко раскрыв печальные глаза, а потом отвернулась, чтобы сложить салфетку.

— Наверно, оно и к лучшему, — тихо откликнулась Иоланта. — Он был тяжело болен, так что следовало этого ожидать. И всё же каждый, кто уходит, забирает с собой целую эпоху. Рэки был для меня святым, правда святым. Иногда, недавно, когда я думала о том, что от скуки позволила ему спать с моим телом — не со мной, не с моим, так сказать, «ты», — мне было противно и мучительно. В каком-то смысле я всем ему обязана; он сделал мне имя своими сценариями. Феликс, ты когда-нибудь думал о том времени, ты вспоминал Афины?

Она произнесла это с необычной болью, с трудом сдерживая себя.

— Ну конечно же, Иоланта.

Она улыбнулась и качнула головой.

— Один раз я попыталась возродить нас в фильме, тебя и меня. Не сработало. Рэки написал тогда сценарий, но он ничего не понял.

— Не удивительно. Но с какой стати?

— Ни с какой. Я сильна задним умом. Всё, что происходит, как-то не очень задевает меня. А потом я вдруг понимаю смысл случившегося и тогда вновь всё переживаю и всё понимаю. Так было и с тобой тоже. В один прекрасный день, когда я плавала в бассейне, как будто разверзлись небеса и я вдруг поняла, как это было важно и замечательно — мы с тобой. Мы могли бы даже назвать это любовью. Ах, это слово!

— Я всё принял с примерным мужским эгоизмом.

— Знаю. Думаю, ты считал, мы всего лишь… как ты любил говорить? Ну да, «соединяем два нарциссизма и пользуемся телом другого как зеркалом». Жестокий Феликс, всё было не так; иначе почему ты заболел, когда я уехала? Ладно, я тоже очень тяжело болела, но уже потом, возле голливудского бассейна и лишь одну секунду; все удивились, почему я плачу. Вот нелепость. Потом я попыталась сделать фильм о нас с тобой в Афинах, чтобы немного смягчить укоры памяти; но не сработало. Пришлось потратить на это много лет. Нелепо. Фильм всё-таки выпустили, но он был хуже некуда.

Она запачкала яйцом ночную рубашку. Это было совершенно естественно и очень по-детски. Вытерев пятно носовым платком, я, как няня, укоризненно пощёлкал языком.

— Пожалуйста, Иоланта, будь хорошей девочкой и во всём слушайся мистера Маршана. Ладно? Никакого оригинальничанья, никаких фокусов, никаких блестящих идей. По крайней мере, несколько недель.

— Ну конечно, милый. А ты будешь часто навещать меня, просто чтобы поболтать. Привози с собой Бенедикту, если хочешь. — Она помедлила. — Нет, не надо Бенедикту. Я ещё не примирилась с ней. Она будет меня стеснять.

— Ну и ну!

— Знаю. Извини! Но всё-таки… — Я поднялся и забрал поднос с кровати. — Мне надо ещё кое-что рассказать о Рэки, — заявила она, устраиваясь поудобнее. — Я всё тебе расскажу, всё-всё. Теперь можно. Карьера закончена, компания продана. Мне как-то необычно легко. Ведь у меня есть время на разные дела. Например, пожить на Бали, почитать Пруста, разобраться в картах Таро…

Мне не хотелось её спрашивать, но деваться было некуда:

— Скажи, ты ощущаешь способность быть счастливой? Счастливой!

Она задумалась.

— Да, — прошептала она, и я поцеловал её в лоб. — Да. Ощущаю. Но, Феликс, всё будет зыбко, пока я не увижусь с Джулианом, который виноват во всех моих профессиональных несчастьях.

— То есть?

— Я, конечно же, преувеличиваю, но он нависает надо мной как туча, невидимая туча. Тебе когда-нибудь приходилось видеть его вблизи?

— Приходилось. Кстати, совсем недавно.

— И какой он? Расскажи.

— Он сам придёт завтра навестить тебя.

Она вдруг уселась в постели и обхватила руками колени.

— Отлично. Наконец-то.

Потом хлопнула в ладоши и рассмеялась. Пришла Хенникер задвинуть шторы и поправить постель, а я воспользовался представившейся возможностью и сбежал. С радостью сбежал. Эта первая встреча с ожившей Иолантой оставила меня без сил; у меня даже подгибались колени, отчего мне казалось, что ещё немного и я упаду. Задыхаясь, но с чувством облегчения я заковылял по саду. По пути к машине я чуть не лишился сознания, так что пришлось ненадолго прислониться к дереву и расстегнуть воротник.

Когда я ехал домой, то на самом пустынном участке, где были болота, наткнулся на чёрный «роллс-ройс», который стоял почти поперёк дороги, издалека напоминая куст или заграждение, устроенное бандитами. Погудев, я узнал машину Джулиана; его шофёр ответил мне, нажав на клаксон, издавший нечто вроде гусиного крика. Какого чёрта? Джулиан сидел сзади. Я вылез из своей машины и открыл его дверцу; он был одет так, словно ехал с официального приёма. Чёрный «гомбург» лежал у него за спиной в отделении для вещей, а в руках он держал пару перчаток. Самое забавное заключалось в том, что он сидел отвернувшись от меня, словно в священной неподвижности. У меня появилось ощущение, что он старается не показать мне выступившие на глазах слёзы. Возможно, я ошибся — во всяком случае, эта мысль мгновенно улетучилась из моей головы. Судорожно глотнув, он спросил:

— Феликс — ради бога — как она?

Напряжение в его голосе нагнало на меня страху. Я сел рядом с ним и рассказал — наверно, с нарастающей бессвязностью — о том, как она проснулась и как естественно себя вела.