Андрей Молчанов - Новый год в октябре

Профессор Поляков? Ну, слышал, конечно… В нашем НИИ восхищались вашими работами…

Ну-ну, бросьте. А то растаю. — В голосе Полякова звучала ирония, но тем не менее было видно, что он польщен. — А вы, кажется, главенствуете над лабораторией? Дико заняты, наверное? Не до науки?

Почему же, — сказал Прошин. — Вот… докторскую начал…

За успех, в таком случае… — Поляков повертел стопку. — Линия ваша верна: кандидатов — мильен, докторов — существенно меньше. Доктор… это дело другого рода. Это…

Он выдержал паузу, глядя Прошину прямо в глаза. — Власть. Деньги. Конечно, счастье не с этом, но и в этом что-то есть…

Да, — сказал Алексей. — И не что-то, а много конкретных и вкусных вещей. И с этими словами он занялся осетром, вытащив серебряной лопаточкой из середины рыбины изрядный, украшенный морковной звездочкой и волнистой полосой майонеза кусок маслено блестевшего мяса.

Расправившись с осетриной, вышел покурить на кухню. Там возле плиты, рассеянно почесывая фильром сигареты лоб, стоял Андрей. Табачный дым стлался у него по волосам.

Грустишь? — поинтересовался Прошин

Отдыхаю. — Тот оторвался от раздумий. — Кому пирушка, кому работа. У меня, например, благодаря этому вечеру и тем, кто на нем присутствует, должна вскоре появиться в трудовой книжке новая строка…И вот, Леша, думаю… До чего же все пошло! Накупил жратвы повкуснее, собрал десяток морд с полномочиями и, опоив, обкормив, устроил себе то, на что не жаль положить и тысячу. Ну, плюс любезости, всякие слова…

Что значит «ну»? — сказал Прошин. — Бутылка коньяка — это только бутылка коньяка. Важно, с кем ее выпить и как… Кстати, у меня под боком некто Поляков…

О да, забыл… — Андрей поднял палец. — Это как бы подарок для тебя. Имя небольшое, но имя. В общем, смотри. Вдруг полезный контакт?

Да, — раздался голос Полякова, внезапно ступившего на порог. Нас действительно хотели познакомить Леша. И в первую очередь этого хотел я. Пойдемте в другую комнату, поговорим. Сейчас как раз начнется момент дробления массы по общности натур…

Танюша, принесите нам кофе. Буду очень благодарен.

Догорала свеча. Прозрачные, искристые капли воска тяжело скатывались по ее светящемуся изнутри стволу; застывали, становились матовыми, неживыми, сливались в волнистые нити сосулек.

Прошин пил кофе, смотрел в окно, где в голубом свете фонарей мельтешил сухой снег, и слушал Полякова. Тот сидел напротив, сложив руки на груди и, морщась от дыма, говорил:

Вы знаете, как я рос, Леша? Я рос в простой семье. Папа — счетовод, мама — кассир на станции метрополитена. Протекций и наследства, сами понимаете… Воспитание тоже — без пианин и иностранных языков. С помощью ремня и внушения одной трогательной мысли: чтобы всласть жить, надо до пота трудиться. Однако родители мои не замечали одной малюсенькой а то время проблемки, что в наши дни трансформировалось уже в проблемищу. У нас стало много «своих людей», и теперь, чтобы всласть жить, трудиться до пота не обязательно, достаточно быть «своим» в какам-то тесом кругу.

С этим нужно бороться?

Я полагаю так: бороться с этим… хлопотно. Потом, стать «своим» проще, нежели лезть во всякие драки и более того — побеждать в драках. Тут есть, конечно, элемент гиперболы, но подчас не столь важны средства выражения идеи, сколько сама идея.

Ну, а суть идеи? — сказал Прошин.

Надо принимать законы жизни, вероятно… — объяснил Поляков. — Это, безусловно, точка зрения обывателя, ну да а кто мы? Знаменатели у нас одинаковые…

Что-то не пойму… — Прошин хмуро посмотрел на собеседника. — Вы хотели со мной поговорить, по-моему…

А, вас интересует деловая часть? — Поляков изобразил оживление. — Пожалуйста.

Про погоду, как полагается в светском обществе, мы… обсудили. Итак. Для начала хочу заметить о себе как о человеке практического склада ума. Это, уверяю, неплохая черта характера, и во многом благодаря ей я доктор наук, заместитель директора и те де. М-да.

Так вот. Меня всегда интересовал ваш институт. Прекрасный институт! Широкие международные связи, чего не сказать о нас… Специфика! — Он вздохнул. — Многих ваших я знаю. Но мне хотелось бы подружиться, ну…

Со мной, например, — подсказал Прошин.

Да, — кивнул Поляков. — Где-то так…

Подружились, например, — продолжил Прошин.

И хватит, — откликнулся Поляков. — На первый раз. А на следующей недельке жду вас у себя. Хлопнем по рюмашке, поговорим…

Опять о социальном зле?

Ну, а чего… О диссертации вашей, если хотите. Трудности у вас есть?

Есть. Над диссертацией нет руководителя, в диссертации нет идеи.

А Бегунов? — Поляков ковырял спичкой в зубах.

А Бегунов — честный человек.

Но у него должен существовать заряд либеральности по отношению к своему сыну хотя бы?

Заряд уже выстрелил. — Прошин сложил пальцы «пистолетиком» и надул щеки.

Это плохо, парень… Кстати, давай на «ты»… — Спичка соскользнула, переломилась о десну, и Поляков зашипел от боли.

Давайте на «ты», согласился Прошин.

Значит, на следующей недельке?

А если попозже?

Жду звонка, — Поляков страдальчески причмокивая, вытащил из бумажника карточку. — Мои координаты.

Прошин, не глядя сунул бумажку в карман. Затем встал, выглянул в коридор… Гости уже целовались, запаковываясь в шубы.

Народ разбегается, — сказал Прошин, не оборачиваясь. — Пора и нам… Вас подвести, сэр?

А… у тебя машина есть? Какая?

Скромного черного цвета, — сказал Прошин. — Называется ГАЗ-24, «Волга». Ну, подвезти?

Я своим ходом… — Поляков застенчиво улыбнулся. — Я тоже машиной… Беленькой, правда. Но названия схожи — «Вольво».

Иногда одиночество было невыносимо, оно угнетало Прошина, как головная боль, но порой, преодолев скуку, он вдруг начинал испытывать горькую, торжественную сладость своей отделенности от мира людей, похожую на смутное приближение к мудрости. Втакие минуты ему казалось, что по-настоящему познать людей можно лишь вдалеки от них, от их веселий и застлья, наедине с собой припоминая лица, слова, поступки и постепенно, будто кусочек за кусочком очищая икону от черных, непроглядных слоев, открывать характеры, оголять чувства, постигать тайный смысл человека — его души, его жизни. Но это было не часто.

Обычно ему безвольно желалось общения, и тогда, завалившись на тахту, он названивал всем знакомым подряд, что было глупо, но помогало; как, впрочем, и телевизор.

Он уже взял записную книжку, готовясь приступить к безрадостной процедуре «обзвона», но отложил шпаргалку… Номер телефона вспомнился сам собой — отчетливо, как и был записан, представился этот номер перед глазами…

Длинные, длинные гудки.