Михаил Сидоров - Хроники неотложного

Искаженное лицо ребенка в оскаленной пасти оборотня, муаровый дым —

«ТЮТЮН ТА АЛКОГОЛЬ 3HIЩАЮТ ТЭБЭ!».

Три шипастых динозавра: сигареты между зубов, стаканы в недоразвитых лапках, один разливает —

«ТИ ЗНАЭШ, ЩО 3 НИМИ ЗАРАЗ?».

— Какой кайф!

— Оба, ты глянь!

Под «Титаником» с четырьмя дымящими хабариками вместо труб и двусмысленным

«КУДА Ж ТИ ПЛИВЕШЬ?»

работала девчонка, прикинутая невестой — белое платье, фата, вуаль… действовало безотказно.

— Креативно……ля, я хочу ее!

— Я тоже.

И не мы одни. Сверкая серебром, подвалила угловатая «вольво», и невеста, согнув стройную, в белом чулке, ножку, изящно склонилась к окну.

— Класс! Молодчина, девчонка!

— Не говори.

«Шведы», похоже, даже не торговались: две секунды, невеста села, и, помаячив с полминуты в зеркале, «вольво» ушла в сторону.

Плоский, пятикратно перечеркнутый блин «конца всех ограничений», педаль в пол, и Коктебель понесся навстречу, делая полторы сотни в час. Разлив Днепра до самого горизонта — ё-моё! и вправду — заломает до середины лететь; летающая тарелка поста ГАИ в Васильевке, и поля, поля, поля…

За Мелитополем мы тормознулись и закусили. Грели чай на горелке, а невдалеке, в теплом, небе парил аист. Оседлав восходящий поток, он выписывал восьмерки, забираясь все выше, чтоб там, наверху, войдя в вираж, сорваться, словно с американской горки и, набрав скорость в пикировании, без единого взмаха снова уйти вверх.

— Смотри, Андрюх, твой коллега.

— Ага, — внимательно, со знанием дела отслеживая пилотаж, — прется чувак.

Это чувствовалось. Нас вставило. Пошла обратная связь, аист принял сигнал, и мастерство его возросло. Казалось, еще немного, и он полетит на спине. Кролем. Мы увлеклись. Чайник, ревнуя, шипел, приподнимал крышку, вздыхая, выплескивал в огонь жгучие слезы; пламя злилось, пшикая раздраженной полячкой, укорачивалось с краев и, в конце концов, оскорбленное, свернулось как джинн в лампу, бросив туповатый, но исполнительный примус отравлять атмосферу бензиновыми парами.

Мы прихлебывали чай, уминая сэндвичи с ветчиной. Андрей, сунув руку в салон, щелчком загнал в жерло кассету. С полуслова грянуло цыганским хором, цепляя синкопой и скачущими балканскими духовыми. «Здоб ши здуб».

— Искрометная штука.

— И название меткое: «Кинопробы». Попробовали все, а получилось у молдаван.

— А Земфира?

— Да-а, ничего особенного. Только гитара в одном месте хорошая, там где: третий день с неба… и примочка — уа-уа-уа-уа…

Он попритоптывал в такт и, дождавшись момента, подпел:

— «А-а-а видели ночь, гуляли всю ночь до утра-а-а-а… та-да-да-да-да-да-да-да… видели ночь, гуляли всю ночь до утра…»

Допил, запрокинув голову, вытер о выцветшую армейскую штанину пальцы.

— Ну что, едем?

Едем. Р-раз, и Чонгар: полоса шоссе над водой, железка сбоку. Слева Сиваш, справа море — солнце жарит, лучи от воды: во горит! Машины, прилавки, браконьеры осетрами машут, кто поскромнее, вялеными бычками торгуют. Икра банками, камбала связками, над постом флаги висят, и стоят какие-то синие, в фуражках как у африканских диктаторов. Увидели нас, ожили, палочками в сторонку тычут: благоволите, милостидарь, предъявить тугамент-с! Андрюха блякнул, вытащил кипу бумаг, сунул за ремень лопатник и со словами «жаль, майка не драная» вылез наружу. Вернулся довольно быстро. — Неужели? — Не, немного отдал. Экологический сбор, бляха-муха, даже квитанция есть. Не хотел выписывать, засранец. — Причем, обрати внимание, у местных с экологией все в порядке, их не тормозят. — Само собой. Я как-то из Черновцов к румынам въезжал, так у них с экологией — ух! Не забалуешь. Заплатил, яму с грязной водой форсировал — типа, стерильный, можно в Румынию. Кино и немцы. Дас ист танвальд финстер ист… По Е-105-й до Джанкоя, и по 97-й в Феодосию. Кругом поля, населенка вся в стороне, ни одного мента через час были. Вывалились вправо, на симферопольскую, отмахали минуты три, подрезали встречных из левого ряда, взлетели на горку: вот оно!!!

Таласса! Таласса!!!

— И-и-и-и-ех-ха! И-и-и-и-ех-ха!

Далеко впереди, на синем фоне, неподвижно висели в воздухе белые запятые парапланов. Мы спускались в долину; море вырастало над головой. Андрюха подпрыгивал на сиденье: спешил. Он выключил кондиционер и открыл кнопкой оба окна. Ворвался ветер. Теплый. Руку наружу; поток уперся, откинул назад и зашумел между пальцами. Ладонь самолетиком, чуть наклонить — нырок вниз, затем, ложась на крыло, вбок и опять вверх — аэродинамика.

Два чувака, сидя один выше другого на несерьезной отсюда тележке с колесиками, рокоча, пересекали дорогу. Андрей засигналил как ненормальный, заморгал фарами, замахал рукой, описывая круги. Те заметили, развернулись, блеснув очками, и, догоняя, пошли на бреющем. Толкнув шест, ушли вверх над капотом, накренились, взяв вправо, и верхний, нагнувшись, отмахнул честь от шлема, качнув перчаткой вперед — туда, мол. Пошли к холму. Солнце садилось, мерцая серебром в диске пропеллера, делая заметным сизоватый дымок выхлопа.

Скрылись. Грунтовка направо. Андрей тормознул.

— Все. Мне — туда.

— А мне туда. — Я показал на изломанный горб Кара-Дага. — Спасибо, что подвез.

— Да-да. — Он не слушал. — Счастливо!

— Пока.

Я пошел по дороге. Ветер, Набегая, ерошил волосы, утягиваясь в тростники, застенчиво шуршал стеблями и, возвращаясь, шушукался с кипарисами. Осмелев, он теплыми лапами ощупывал кожу, заглядывал в уши и, знакомясь, трепал каждую стяжку на рюкзаке. По кругу ходили две строчки из фильма про Неуловимых:

Прибой катал гальку на берегу. Скинув ботинки, я вошел в воду. Работал бриз. Паслись чайки, падая за кем-то блестящим; волны норовили лизнуть завернутые штанины. Над Кара-Дагом сияло белым. Я умылся, попробовав море на вкус, оказалось соленое. Солнце ушло; полоса пляжа терялась в далекой дымке. Ноги немели. Я вышел, упал, дотянувшись до рюкзака, достал трубку, табак и квадратный бутылек «Джонни Уокера». Набил, свинтил крышечку, сделал глоток и закурил.

Темнело. Я сидел на пляже и курил, причащаясь и слушая море. Настоящее море. Впервые на тридцать втором году жизни…

Идти в темноте оказалось нетрудно — луна светила как сумасшедшая, и тропу было хорошо видно. Временами, окунаясь в чернильную мглу, она ныряла в кусты, и я останавливался, ожидая, пока восстановится родопсин [84] Родопсин — разрушающийся на свету фермент глазного дна, отвечающий за сумеречное зрение. и сетчатка приспособится к темноте. Шел без фонаря — егеря могли выслать погоню, и в футболке — жарко. Мучила жажда, но я, пользуясь вычитанным советом, покусывал кончик языка — и помогало.