Арнольд Каштанов - Каньон-а-Шарон

— Ребята, Стив, по-моему, пьян в дымину, он его уронит, я ж не удержу, айм сори, Стайв, ма ата осе, бихляль, мишугене бохер? [22] Что ты делаешь, с ума сошел? (смесь иврита и идиша) .

Илью и Борю усадили рядом со стариком, они были недовольны, но могучий Стив, прихватив бокал, пересел за их столик, громко по-английски звал еще кого-то, собиралась компания.

Математики занимали лишь несколько столиков, остальные заполняла обычная публика. За одним из них я видел телезвезду с моржовыми усами и хорошо одетого господина. Они разговаривали, не обращая ни на кого внимания.

Штильман, как заправский тамада, подошел к скрипачу, дал тому знак остановиться, отсоединил микрофон и, улыбаясь, раскованный, вышел с ним в центр.

— Хавэрим, друзья, леди энд джентльмен, герр Зуммерград, битте, Володя, переводи ему на немецкий, господа, я в сложном положении, ани ба мацав каше, ани эдабер иврит вэ этаргем русит, я буду говорить на иврите и переводить на русский, итак, господа…

Наступила его минута, и все это чувствовали: он организовал этот семинар, осуществил задуманное, выйдет сборник трудов под его редакцией, учреждается премия Векслера, Штильман будет председателем жюри, но кроме всего этого — он простой парень, всем доступный и необходимый…

— Господа, мы собрались в нелегкое для страны время, минуту назад мне сказали, совершен теракт в Иерусалиме, есть жертвы, еще не поступили сообщения о количестве, два дня назад — в Нетании, где похоронен Григорий Соломонович, в память о котором мы сегодня собрались здесь, потому что мы верим, что наше дело правое, мы созидаем, а не разрушаем…

Потом горбатый старичок замахал худыми руками, вылезающими из коротких рукавов, просил микрофон, Штильман добился полной тишины в зале, шоузвезда и его собеседник прервали разговор и повернулись в нашу сторону.

— Здесь собрались ученики Гришья, — сказал старичок на иврите. — Я тоже ученик Гришья, хоть старше его. Он научил меня уважать свою работу. Гришья говорил, что математика — это молитва Богу, и, когда был разрушен Второй Храм, — голос старичка взвинчивался все выше и выше, и ему уже трудно было договорить на такой высоте, надо было перевести дыхание, подступал кашель, но он упрямо пытался договорить, — мы построили наш Третий Храм, незримый Храм, который уже нельзя разрушить ничем…

Он закашлялся, и Штильман забрал у него микрофон, а Боря сидел с набитым ртом и от избытка почтительности боялся жевать. Все набросились на еду, скрипач работал не за страх, а за совесть. Краснопольский, которому не дали микрофон, выкрикивал свой длинный спич фальцетом.

Дашка привлекла к себе внимание немца рядом с Володей:

— Это мой папа. Фатер.

Герр Зуммерград осклабился и протянул мне руку.

— Он писатель. Шрифтштеллер. Его книги — дас Бух — переведены на немецкий язык. Дойч.

— О-оо…

Дашка использовала меня, чтобы вклиниться в разговор Володи. Других средств уже не было? Она лучилась улыбками, но я-то видел, что она растеряна и удручена.

Она оставила меня в покое. Я ел и слышал голоса за спиной. Болдин, подвыпив, развивал перед собеседниками свою миротворческую идею. Он искренне болел за нас! Он старался всех убедить! Собеседники говорили по-русски с акцентом, каждый твердил свое:

— …теперешнее положение — результат Осло, нельзя было идти на уступки арабам, ни одно государство мира не отдавало завоеванные земли…

— …сионизм — ошибка…

— …не может маленькая страна противостоять всему арабскому миру…

Официанты обходили столики, записывая заказы. Скрипач положил скрипку на стул, включил звуковую систему, резко добавил звук — приглашение танцевать — и вышел из зала. Я вышел следом, закурил в вестибюле. Скрипач по-русски говорил в свой мобильный телефончик:

— Может быть, буду в одиннадцать… Сегодня старперы, хвизики-лирики… Что там, в Иерусалиме?… Есть жертвы?… Ты звонила Манечке?… Ну слава богу!

Рядом стояли два тяжеловеса в шерстяных костюмах, один из них проводил скрипача взглядом и по-русски сказал другому:

— Твою мать, одни русские.

— Ну.

— Какой-нибудь солист Большого театра, а здесь в ресторане пиликает.

— Им виднее.

— Ну.

— Ребята, кого-то ждете? — спросил я.

Они почему-то смутились.

— Все в порядке, отец.

Отошли на два шага и приняли прежние позы, подпирая стену мощными плечами, чьи-то телохранители, проездом.

Я думал о Болдине: человек тут третий день и не боится советовать, как нам надо жить. И это мне нравится. Что ж я, прожив жизнь в России, вдруг испугался, что не имею права говорить русским людям, как им жить? Как-то сразу все на нас обрушилось — еврейские фамилии большевиков и палачей, которые «хотели, как лучше», строчки из письма Куприна, ненависть хороших русских писателей, это действовало: тоже, как комиссары, уверен в своей правоте, а ну как выйдет из этого новая беда? Разум ошибается, инстинкт оберегает, откуда у меня возьмется инстинкт человека с корнями?… Болдина это не мучает, он полагается на разум…

На пятачке перед эстрадой танцевали. Володя и Дашка были там. Такой случай Дашка, конечно, не могла упустить. Усевшись, я успел подумать, что люди за столиками не подозревают, что сейчас забудут о всех своих спорах и уставятся на Дашку.

Дашка танцевала… Меня дернули за рукав. Это был Болдин.

— Слушай, кто эта баба? — он не заметил, что перешел на ты.

— Моя дочь.

— Ишь ты. Концертный номер. Профессионалка?

— Была когда-то…

— Жаль, что все так, — сказал Болдин, рассмотрел этикетку на бутылке и налил. — Ну, дай вам Бог.

В круг танцующих, мелко семеня на цыпочках, как грузин с кинжалом во рту, вобрав каким-то чудом огромный живот, въехал Стив. Галстук на боку, ворот расстегнут, пиджак сполз на предплечья, мешая двигаться. Стив запрыгал вокруг Дашки, и другим танцующим пришлось освободить им пространство. Скрипач, стоя у свой электроники, еще поддал звука и стал прихлопывать в ладоши, подавая пример залу.

Володя вернулся за стол. Он забыл про своего немца, выпил рюмку и приблизил лицо, напрягся, чтобы перекричать музыку.

— Герман Львович, у меня дочь. Вы отец, вы это понимаете. Я знаю, как вы любите моего сына. Но я сделаю для Дашки все. Я ее люблю. Простите, что я так.

Только что сидел, как индюк, лебезил перед своим герром, а Дашка из кожи перед ним лезла, и вот уже прослезиться был готов — проняло. Дашка победила, потому что весь зал пялится на нее, как коты на мышь.

— Не знаю, о чем ты, — сказал я.

Но я уже знал — Дашка затеяла уехать. Что ж, Володя считал, что мы с ней в сговоре?

Штильман обходил столы, останавливался, обнимал за плечи, каждому говорил что-нибудь приятное и шел дальше, чувствуя себя гостеприимным хозяином. Вот умный человек, подумал я. Вот кому здесь хорошо.