Дуровъ - Все схвачено

– Каких сигарет, не помнишь? – спросил Легат.

– Это важно?.. Помню, конечно. Они какие-то редкие были, мне владелец табачного магазина сказал, что их очень мало делают. Поэтому дорогие. Они назывались «Eagle», что значит «орел» по-нашему. Там орел на коробке напечатан был: красный и двуглавый. Как наш.

– А крылья? – Легат аж на стол навалился.

– Крылья были. Два. Как у любой птицы.

– В одну сторону?

– То есть? В какую одну? Нормальный орел, крылья растопырены, короны над головами… Герб чей-то.

– Гумбольдту понравилось?

– Гумбольдту, как я вернулся, ничего не нравилось. Ни то, что я стал работать опять на кафедре, только уже старшим преподавателем, а потом мне доцента присвоили. Ни то, что я докторскую задумал писать… Он болеть начал. Сердце. А лечиться не хотел. То есть таблетки, которые врач прописывал, принимал, а в больницу – ни за что. И курил по-прежнему много: больше пачки в день. И как-то ко мне охладел. Разговаривать стал меньше… Это я потом понял, а тогда… Меньше разговаривает – меньше прописных истин. То – не то, это – не так… Слава Богу, он к Ассоли приклеился. Представляете, я выбрал себе жену с именем сестры! Каково, а? Ассоль его любила…

– Ассоль? – переспросил Легат. – А как ее дома называли?

– По-разному. Чаще всего – Оса.

В Легате просыпался-просыпался и, наконец, проснулся писатель. Очень много неувязок было в рассказе Джуниора. Главное: в нормально живущую семью, где есть мать, отчим, маленькая дочь и сравнительно взрослый сын, живущий отдельно, врывается посторонний человек и тоже начинает жить в этой семье. И все его легко принимают за своего, в домоуправление, вон, сообщают, и там верят и разрешают жить какому-то бомжу в элитном и особо охраняемом доме.

Или версия Джуниора была какой-то наивной…

Но ведь искренней и правдивой! Так было?..

Верить сочиненному всегда легче, это Легат на собственном опыте знал.

А истинную историю ведал Гумбольдт. Спрашивать сегодня можно только у него, но вряд ли он скажет правду…

– Я уже докторскую потихоньку начал… – продолжал Джуниор. – А еще мне в партию предложили вступить. Я подумал и согласился. А Гумбольдт, как узнал, со мной разговаривать перестал. Только по делу. Передай то, отнеси это… А в восемьдесят третьем я Ассоль встретил… – Он улыбнулся, погладил жене руку и задержал – на кисти. Так и остался сидеть. – Мы с ней в восемьдесят четвертом расписались. И тут из Гумбольдта словно воздух выпустили. Он начал всерьез болеть. Почти все время лежал. И все равно курил. Ассоль за ним ухаживала, мы вместе жили. Да, Ассоль?

Она кивнула, не перебивая. А Джуниор продолжил:

– Мы в апреле расписались, а Гумбольдт умер в октябре. Ночью. Заснул и не проснулся. Сердце остановилось… – Джуниор замолчал, а рука Ассоль переместилась из-под его ладони и стала гладить его руку, словно успокаивая, растирая горе. А он вдруг сказал: – Я знаю, я виноват в его смерти. Я поэтому так ждал, так ждал дня, когда мы встретимся, чтобы вам это сказать… Только вы можете понять… Это все.

История, Джуниором рассказанная, ожидаемо оказалась тяжкой и странной. Тяжкой – это понятно: история «жизни сначала» Гумбольдта была категорически не той, которую тот изначально сочинил и взлелеял. Взлелеять-то взлелеял, а она не проросла! Да, он не хотел, чтобы парень повторил его судьбу. Но, несомненно, и страстно хотел, чтобы Джуниор стал Гумбольдтом. Именно Гумбольдтом – по характеру, по влечениям, по убеждениям… Ан, не вышло!

Кстати, странно, что не вышло. Один и тот же человек, одни родители, одинаковые семнадцать лет жизни – до мелочей одинаковые, просто потому, что до семнадцати Гумбольдт был один, а в новой действительности их стало двое. И второй пошел другим путем. Не тем, который первый уже одолел. Совсем не тем…

И ведь именно о том и мечтал Гумбольдт! Сам сказал: не хочу, чтобы он повторил мои ошибки. А он и не повторил! Гумбольдт решил стать отцом самому себе. Он забыл, бедолага, что дети редко слушаются родителей. Тем более, мягко говоря – приемные. И ведь если посмотреть на рассказанную историю здраво и беспристрастно, то вывод просится: Джуниор был распрекрасным воспитанником. Или названым сыном, хотя этот термин как-то коробит… Такими воспитанниками стоит гордиться: сам принимает решения, сам их осуществляет, сам идет дальше, как говорится, расправив крылья…

Оба-на! Оговорка по знаменитому психологу. Крылья – орел – ворота в тоннель – Гумбольдт. Почему у его орла крылья в одну сторону? Как, впрочем, лапы и головы?.. Он сам сказал: ветер пришел.

Что он называл ветром? Не ветер же в самом деле…

Ворота он расписал до того, как ушел в прошлое навсегда. Получается, что орел, смятый ветром – образ самого Гумбольдта, прожившего не ту жизнь, которую он хотел бы прожить? Быть может… Но жизнь, которую он себе сам добавил – к прожитой, еще сильнее смяла его. Более того, он раздвоился! По изначальному геральдическому замыслу: головы – в разные стороны, крылья – тоже, ветер ушел. Таких орлов на гербах разных стран – более десятка, говорилось уже. И все – с расправленными крыльями…

А Гумбольдт не мог без ветра, так что ли?

Или обиднее: ветер его скручивал, сминал, вжимал в землю?..

Легат, когда учился, а после – когда уже работал, знавал этих ребятишек, для которых слово «власть» было пугалом. Пугало чего бояться? Оно ж только пугает. А мы его сейчас заломаем!.. И шли ребятишки напролом. И пропадали. Кто в этой нелюбимой стране, а кто – в чужой, которая принять – приняла, а обласкать – на это она не подписывалась. Вот и выходит, что прав поэт, некогда принявший смерть от носителей новой свободы: «наша свобода – только оттуда бьющий свет. Люди и тени стоят у входа в зоологический сад планет…»

Заметьте: люди и тени. Вроде бы вместе, а друг друга не чуют.

Обосрать Родину, какая бы страшная, подлая, жалкая, неуправляемая (лень множить прилагательные!..) она ни была, дело плевое. Но и неблагодарное. Потому что никто нигде за этот процесс «спасибо» тебе не скажет. Ни там, ни тут, ни в зоологическом саду планет. И однажды ты поймешь, что не нужен никому, кроме мамы.

А она давно умерла…

На этой невеселой мысли Ассоль расколола не в меру застывшее молчание.

– Я ж курочку запекла! Она ж готова!

И вскочила, чуть стул не опрокинув, помчалась в кухню.

А Легат сказал умное:

– Дела-а-а…

А Джуниор горестно выдохнул:

– Это я убил Гумбольдта. Не при Ассоль будь сказано…

– Тогда и не при мне, – всерьез обозлился Легат. – Чего терпеть не могу, так это бессмысленного самобичевания. Если кто его и убил, так он сам. Самоубийство типичное. Человек строил себе дорогу. Красиво выражаясь, дорогу жизни… И шел по уже построенному. Строил и шел, строил и шел. И вдруг сообразил, что он на этой дороге – один. А все остальные – на других. Их до хрена, оказывается, этих гребаных дорог! И даже его альтер эго, то есть ты, шагаешь своим путем плюс где-то в стороне. А он-то считал, что есть только его дорога. Одна. Самая верная. А тут вона как!.. И стало человеку до боли обидно: он смутно понял, что строил чего-то не то и куда-то не туда. Понять-то понял, а принять сию нехитрую мыслишку, как данность, не сумел. И раздвоился. И захворал. И умер. Сам умер, Джуниор, сам. Ты здесь ни при чем…