Дуровъ - Все схвачено

– А кто при чем?

– Судьба, – сказал Легат банальное. – Характер. Обстоятельства. Воспоминания, наконец. Много чего… Не казнись, Джуниор. В твоем случае это так же непродуктивно, как винить себя в смерти любого близкого человека. Особенно если смерть наступила по вполне реальным причинам. Одна из таких причин, как я сказал, – нежелание жить. Согласитесь, оно и у вас, и у меня, и у какого-нибудь дяди Васи иной раз да возникает. Другое дело, что для нас с вами и для дяди Васи это – импульс. А защитный механизм, природой нам данный, тут же срабатывает. По древней мудрости: и это пройдет, как на кольце Царя написано было…

– А кто скажет, что это мы идем верной дорогой, а не он?

– Никто не скажет. Мы все делаем правильно. А если что не так, жизнь поправит.

Джуниор несколько мгновений смотрел на Легата, не отрываясь, как будто искал чего-то недоговоренного. Но Легат молчал и улыбался, а потом долил бокалы, поднял свой и сказал простенький тост:

– За нас с вами и за наших жен!

И Джуниор заулыбался, засветился, как лампочки в глазах зажглись, и подтвердил:

– Точно!

Чокнулись, позвенело стекло, вино хорошо покатилось.

И как будто дождавшись именно этого момента, как будто за косяком стены подслушивала, вошла Ассоль с блюдом, на нем лежала запеченная в сметане и специях курица, задрав остатки ног.

А Легат спросил Джуниора:

– Какие у тебя отношения с Осой?

– С какой Осой? – явно удивился вопросу Джуниор. – О ком вы?

– С твоей сестрой. С Ассолью.

– С Ассолью… – Джуниор погрустнел. – Да никаких, в общем. Когда она закончила школу, время было сложное. Сами помните: девяностые. Тогда ее отцу как-то удалось отправить ее учиться в Италию. Она хорошо пела, хорошо играла на фортепиано, сама, безо всяких связей, поступила в Консерваторию на вокал, подавала, как говорится, большие надежды. Она на четвертом курсе была, когда возникла идея с учебой «за речкой». Какой-то друг ее отца работал где-то около Президента, помог. Она и уехала. И осталась там дальше учиться. Маме часто писала. А мама умерла от рака в девяносто четвертом. А я с ее покойным мужем – ну, не очень… Поэтому я и не знаю ничего об Ассоль. Мне она не писала. Потерялись, обычное дело…

Странное заявление, подумал Легат. Брат с сестрой в весьма взрослом возрасте потерялись и, судя по всему, навсегда.

Ассоль и Оса… Созвучно. Ассоль отучилась в Италии или где-то еще, начала петь, вернулась в конце девяностых в Столицу – с опытом, с именем, с биографией, и началась ее раскрутка, как певицы по имени Оса.

Она всегда была одной. Ибо родилась, выросла и поет теперь, не утихая. А то, что рядом с ней менялись… скажем так, фигуранты – Гумбольдт, Джуниор, – на нее это не влияло. Она во всех вариантах существовала сама по себе. И существует сама по себе, слава Богу!

– Ассоль знала о смерти Гумбольдта?

– Конечно. Но, скорее, теоретически. Она ж довольно маленькой была, когда он умер. Одиннадцать ей было. Или уже двенадцать, не помню…

– Ты знаешь, что Гумбольдт часто бывал в Столице в наше время? В последний раз – недавно… А вообще-то – в течение многих лет. Жил он здесь, жил. Или иначе: рос-рос и вырос…

Как-то нагромоздил, нагромоздил – черт ногу сломит. Бывал, недавно, в течение нескольких лет, жил…

Откровенно растерянный Джуниор спросил беспомощно:

– Как это? Он же умер…

Ассоль разделывала курицу, укладывала куски по тарелкам, добавляла гарнир, но в разговор не вмешивалась.

– Он умер, как вы сказали, в октябре восемьдесят четвертого. Получается, что он дожил свою первую жизнь – с диссидентством, с судом, со сроком за несуществующие преступления – до две тысячи седьмого года. А в две тысячи седьмом ушел обратно – на дистанцию в сорок ровно лет. И прожил еще четырнадцать лет – как бы заново. Не просто заново – по-иному! Этот ход – из настоящего в прошлое и наоборот – имеет дистанцию ровно в сорок лет. Постоянно. Так что до две тысячи седьмого года ты жил с ним в одном городе. Два Гумбольдта, которые до его появления у вас дома, были одним Гумбольдтом. То есть тобой…

– Он жил здесь и ни разу не был у нас… – растерянно сказал Джуниор, а Ассоль спокойно добавила:

– Значит, не хотел.

– И часто он здесь бывал? – спросил Джуниор.

Легат чувствовал, что Джуниора задело его сообщение.

– Не часто, но всегда по делу. Он работал на Контору.

– Гумбольдт? На Контору? Этого не может быть!

– И тем не менее так было. Думаю даже, что работал он добровольно.

– Не понимаю… А смысл, смысл?..

– Когда он здесь жил, он был Гумбольдтом и понятия не имел о твоем существовании. Он только тогда понял, что здесь, в нынешнем дне, вас окажется двое, когда вернулся к тебе в шестьдесят седьмой год с благородной миссией спасти тебя от его судьбы. Тогда он и стал работать на Контору и мотаться из семидесятого в десятый. И бывая здесь, в сегодня, он уже понимал, что ты – есть… Думаю, что он просто боялся встречи с тобой.

– Но почему?

– Да потому что он намечтал себе одного себя, а ты вырос другим. И он это окончательно понял еще тогда, в семидесятые. Плюс Ассоль в твоей жизни появилась. Ему бы порадоваться за тебя, а он… Потому, наверно, и болеть начал. И умер…

– А как он жил здесь? Один? Где работал? И вообще, где жил? Мы ведь в одной и той же квартире уже сто лет обитаем… А он?

Сказать про «эффект бабочки»? Долго и неубедительно для здравого земного человека.

– Не знаю. Снимал, наверно… Я вообще про Гумбольдта мало знаю. И с ним лично едва знаком. Он, как я полагаю, случайно обнаружил проход из семидесятого в десятый и наоборот, был задержан тамошними конторскими, и ему ничего другого не оставалось, как согласиться на сотрудничество.

– А потом?

– Потом он сумел сделать все, чтоб я заменил его. Впрочем, ему было все равно – кто. Я просто по дурости подвернулся…

– Кому подвернулись?

– Все, проехали. Ни тебя, ни меня эта история уже не колышет. Так давайте выпьем за Сегодня, и только Сегодня. И за вас обоих – это уж лично пью…

– И еще немножечко за Завтра, – тихонько добавила Ассоль. – За то, чтоб оно у нас было и чтоб было хорошим и добрым к нам.

Женский сентиментальный тост.

Но кто бы возражал?..

Вышел во двор, потом – на проспект. Господи, какой вечер обалденный! Теплый, тихий, ни один листок на тополях не шелохнется… Хотя ученые утверждают, что все деревья в Столице – от тополей до лип – смертельно больны, вылечить их невозможно, потому что кругом – сплошная химия. Не исключено. Но почему ж они тут, на Проспекте, так свежо выглядят? Все зеленое и живое. Или это тоже – химия? Как же она, однако, всесильна!..

Мобильный в кармане зазвенел.

Глянул на окошко: жена звонит.

Нажал кнопку: