Александр Киров - Последний из миннезингеров (сборник)

Ушел как-то ночью отец на операцию. Вызвали. Одного зашил – и сидит в ординаторской. Еще кто-то на подвозе. Вдруг мать звонит. «Юра, – спрашивает, – ты на работе? А то в дверь кто-то барабанит. Я подумала, что у тебя ведь ключ есть, вот и решила проверить на всякий случай». Отец рванул домой прямо в белом халате. Забегает через пару минут в подъезд сырой кирпичной двухэтажки, смотрит, а это тетка, жена покойника, к нам в дверь ломится. В руке нож, прямо как в фильме ужасов. Отца увидела, повернулась к нему, второй нож из плаща достала…

Не знаю, как там отец ее скрутил, ножи отобрал. Мама милицию вызвала. Увезли бабу в отделение. Потом в дурку. Больше она, говорят, и не вышла, свихнулась совсем…

Через полчаса мы досмотрели альбом, и подружка моя заснула, положив правую руку на свой растущий не по дням, а по часам живот. Осторожно, чтобы не разбудить спящую, я укрыл ее пледом. Сложил в альбом и убрал фотографии. Когда вернулся, заметил, что одна из карточек случайно осталась лежать на пледе.

Архангельский вокзал, отец с каким-то парнем перед вагоном котласского поезда, молодые, стройные, в недорогих, но по фигурам костюмах. На лацканах гордо поблескивают комсомольские значки. Не знакомая мне женщина средних лет стоит между парнями, взяв их под руки, и чуть заметно улыбается. Мама, наверное, того, второго. На оборотной стороне отцовской рукой размашисто написано: «Вот все и кончилось! 1966».

Писал он это, должно быть, волнуясь и очень сильно переживая. Точка поставлена значительно дальше палочки восклицательного знака.

В новогоднюю ночь я включил телевизор. На экране кривлялись и шутили паяцы. Не вижу в этом повода для ужаса, и предмета для восторга тоже не вижу. Просто талантливые и не очень актеры возвещают о наступлении эры глобального одиночества, последней эры в истории человечества.

Раньше я чего-то ждал от женщин, с которыми проводил время. Хотя бы этого самого времени. Потом перестал ждать даже его и набрал пять килограммов. В новогоднюю ночь я тихо и незаметно просидел за праздничным столом, думая о ребенке, который скоро родится у одной женщины. Другая женщина, мама моей ученицы, недоумевала, как это жена постоянно оставляет меня с моего ведома одного и без присмотра: «Я бы руками вцепилась. Это мое. Мое!» Она развелась со своим мужем десять лет назад. «Мне скучно! – говорила третья девушка. – Поговори же со мной!» – «Мне тоже скучно!» – отвечал я ей. – «Это неправда! В твоем мире не может быть скучно», – утверждала она. Так думает она о мире моем. Еще все они думают, что дороги мне, а мне дорога лишь одна могилка на сельском кладбище да другая могилка, церковь старая да крест в руках батюшки. Только я сам еще этого не знаю.

Когда я хотел, чтобы мое сердце билось и питало тело кровью, оно выдавало причудливые перебои. Когда хотел, чтобы оно остановилось, сердце билось с тенью моего желания, как профессиональный боксер. Когда со стороны кажется, будто я нерешителен и взволнован, я спокоен и направлен к цели, как двухметровая смертоносная ракета; размахивание руками – остаточные явления сомнений. Когда я сосредоточен и направлен к цели, на самом деле, я сбит и труслив; размахивание руками – попытка выдать желаемое за действительное.

Ярко светит солнце. Я сижу за учительским столом и жмурюсь, пряча от солнца глаза. Вспоминаю мрак минувшей ночи, когда был один. Мечтаю о мраке ночи следующей. Мне не понятны истерические ожидания от ближайшей субботы вверенных мне детей. Справедливости ради надо сказать, что сам я в их годы, да и до последнего времени был не лучше, а только хуже, хуже. А когда навалилось одиночество, которое с божьей помощью, но неизбежно мне предстояло переживать, я изменился. Раньше я видел эти изменения в других людях, но как-то не придавал видимому значения… Я пытался научить литературе молчаливого стеснительного Борисова с первого курса. Борисов страдал. Когда я отказался от своих попыток, Борисову стало легче. На последний урок он не пришел.

Этим утром на душе было никак, то есть тоскливо и горько. Толян спросил у меня жестяной короб, и я отдал ему хапужник. Горя и тоски убыло. Светило солнце.

Словно зачарованный, смотрел я в окно на огромный огненный шар, повисший в небе над полуночным городом. В местечке, где нет-нет да и объявлялись йети, барабашки, оборотни и колдуны, корабль пришельцев не был редкостью, из-за которой люди труда вскакивали бы среди ночи, и на НЛО я смотрел в полном одиночестве. Так казалось. Наутро, правда, выяснилось, что корабль видели все горожане, испытывая примерно те же самые ощущения, что и я.

Мое созерцание иных миров прервал телефонный звонок.

– Простите, пожалуйста, – тревожно произнесла медсестра местной больницы. – Случайно… Совсем случайно… У вас не объявлялась Люба Вешнякова?..

Словно доверчивый ребенок, глядя на вокзальную и привокзальную толпу, думает, что среди этой тьмы народа есть настоящие, как в криминальных сериалах и детективах, преступники, так и старшина, с которым мы встретились усталыми глазами, может быть, думал: на площади Ярославского вокзала, есть, кроме прочих, еще и честные люди.

Их было двое. Я – и еще один поэт. Именно так он сказал мне в знак высочайшего уважения, но сразу же испугался, что поспешил со столь высокой оценкой попутчика.

Мы уезжали из Москвы.

– Что тебе еще осталось в жизни? Курить ты не куришь. Пить не пьешь. И с женщинами, судя по всему, у тебя все, – произнес этот самый поэт, когда поезд тронулся.

– Почему с женщинами-то все? – обиделся я.

– Так была одна, вторая, третья. Чего еще?

Поэт задумался о чем-то и часа через три продолжил:

– Что нужно для того, чтобы ты запил? В жизни ты все пережил. Отец у тебя умер, мать – тоже. Что может быть страшнее? Я, помню, все время этого боялся. Разве что – твоя жена умрет при родах, и ты запьешь.

Я смолчал. Поэт принял это за капитуляцию. И перед Няндомой, на десятом часу пути, решил не брать пленных.

– Вступая в этот союз, продаешься евреям. Пойми! Я в другом союзе, и то лишь потому, что имею с этого тысячу в месяц.

Пока я осознавал всю неумолимую весомость вынесенного приговора, мы добрались до Каргополя, где люди и звери вовсю отмечали день города.

– Эти уж титьки не покажут, – с тоской подумал какой-то подросток о заезжих манекенщицах, гарцевавших на деревянной сцене. Он не заметил, как озвучил свою мысль, и перепугался, однако стоявшая рядом бабушка с морщинистым лицом и острыми, пронзительными глазами, согласно кивнула: