Мордехай Рихлер - Версия Барни

— Ну, — сказала она басом, — и что теперь?

— Теперь тебе надо прийти в себя, а там видно будет.

Шлепая тапками, она пошла в уборную, по дороге заглянув в комнатку, которую мы собирались сделать детской. «Бедный маленький негритосик», — сказала она и тут заметила, что я там из диванных подушек устроил себе кровать.

— Тебе надо купить коровье тавро, — сказала она. — Раскалил бы его докрасна и выжег у меня между набрякших сисек большую букву «Б»!

— Я купил на обед телятины. Будешь есть в постели или со мной на кухне?

— Ты, видимо, так и не придумаешь, что со мной делать, пока из Амстердама не вернется Бука и не спустит тебе руководящее указание.

Но пьяный Бука был плохой указчик. Я ввел его в курс дела, а потом спрашиваю:

— Ты что там делал-то? В Амстердаме…

— Да так… по магазинам ходил.

Йоссель был более конкретен. Нажимал.

— Каждый раз, как я тебя вижу, ты пьян. Я нашел тебе адвоката. Наш человек. Лишнего с тебя не возьмет. Мэтр Моше Танненбаум.

— Нет, я не готов еще.

— Или ты думаешь, через месяц все как-нибудь само рассосется?

Чтобы убить в себе способность думать, я наливался водкой с самого завтрака, в результате следующая неделя почти что выпала, помню только, как мы предавались обмену колкостями. Непрестанно друг друга поддевали.

— Тебе получше, а, Клара?

— Можно подумать, это тебя заботит, жидоправедный ты наш!

В другой раз:

— Ах, нерадивая я, беззаботная! Я же должна тебя спросить, как дела в сырном бизнесе! Что «камамбер» — идет лучше, чем «брес-блю»?

— Н-нормально идет.

— Бедненький Барни. У него жена шлюха, а лучший дружок наркоман . Ой-вей! Как жестока судьба к нашему благовоспитанному еврейскому мальчику!

Однажды вечером Клара курила, что называется, не вынимая, и металась взад-вперед по гостиной, а я лежал на диване и читал, якобы ее не замечая. Вдруг она подскочила и выхватила у меня из рук книжку. Это был «Моллой» Беккета в переводе Острин Уэйнхауз. [Роман Беккета «Моллой» перевел на английский Патрик Баулз. Уэйнхауз переводила де Сада и написала книгу «Гедифагетика. Любовное обсуждение некоторых старинных обрядов, сцен каннибализма и того, как попадают в герои». — Прим. Майкла Панофски. ]

— Как ты можешь читать такую несусветную дребедень? — пристала она ко мне.

Я этим воспользовался, чтобы отбрить ее, процитировав одного из ее любимых поэтов:

— Уильям Блейк в письме к человеку, который заказал ему четыре акварели, а потом разругал их, когда-то написал: «Великое всегда непредставимо Слабым». Или женщинам, мог бы он добавить. А дальше говорит: «Моих Трудов не стоит то, что можно сделать внятным Идиоту». Так что, может быть, дело тут и не в Беккете, а в тебе самой.

Вновь она взяла манеру засиживаться допоздна, писала в тетрадках, рисовала. Или часами сидела перед зеркалом, пробовала разные дикие оттенки помады и лака для ногтей, накладывала под глазами тени с блестками. Потом заглатывала снотворную таблетку-другую и не шевелилась чуть ли не до следующего вечера. Однажды под вечер исчезла и вернулась через три часа с фиолетовыми в оранжевую полоску волосами.

— Боже правый, — только и смог вымолвить я.

— Ах ты мой внимательный, — запела она, часто-часто помаргивая и прижав ладонь к сердцу. — Ты заметил?

— Еще бы.

— Ты бы, наверное, предпочел цвет дерьма?

Бывали дни, когда она днем уходила и не возвращалась до полуночи или даже позже.

— Ты где пропадала — неужто опять умудрилась трахнуться?

— На такую, как я сейчас, даже clochard не польстится.

— Если у тебя до сих пор сильное кровотечение, надо показать тебя врачу.

Она послала мне воздушный поцелуй.

— Я к разговору готова. А вы, принц Чудокакойбаум?

— Конечно. Если не сейчас, то когда?

— Счастливой Хануки. Веселого Песаха [171] * Ханука — освящение (иврит), праздник в честь победы еврейских повстанцев Маккавеев над греко-сирийскими завоевателями (164 г. до н. э.); Песах (иврит) — еврейская Пасха, отмечается в память исхода евреев из Египта. . Если хочешь развода, ты его получишь.

— Хочу.

— Но я должна предупредить тебя, что виделась уже с адвокатом, и она сказала, что, если ты со мной разведешься, будешь всю оставшуюся жизнь платить мне что-нибудь около половины всех своих доходов. А ты, слава богу, такой здоровенький!

— Клара, ты меня просто поражаешь! Вот уж никогда не подозревал в тебе такой практической сметки.

— Еврейские мужья сильны в одном. Они умеют кормить семью. Это я впитала с молоком матери.

— Я уезжаю домой. Назад в Канаду, — сказал я и про себя удивился, потому что это решение пришло ко мне в тот самый момент.

— А я думала, это я тут сумасшедшая. Что ты будешь в Канаде делать?

— Утопать в снегах. Добывать бобра. Весной варить кленовый сироп.

— Что бы ты обо мне ни думал, я не сволочь. Готова согласиться на годовую оплату аренды этой дыры плюс пособие пятьдесят долларов в месяц. Ого, смотри-ка, у тебя уже и щечки снова порозовели.

— Я завтра утром съезжаю.

— Давай, вперед! Я сразу же сменю замки. Не хочу, чтобы ты ввалился и все испортил, когда у меня тут будет настоящий ёбарь. И убирайся к черту отсюда сейчас же, — вдруг завизжала она и залилась слезами. — Оставь меня в покое, праведный мерзавец! — Ее вопеж сопровождал меня всю дорогу, пока я спускался по лестнице. — Почему не начать все сначала? Ответь! Почему?

В понедельник я нашел комнату в гостинице на рю де Несль, а под вечер — Клары как раз не было дома — набил чемодан необходимыми вещами и упаковал свои книги и пластинки в картонные коробки, чтобы забрать позже. Но когда я вернулся за ними в четверг (замки на входной двери никто покуда не сменил), я обнаружил, что кухонный стол накрыт к обеду на две персоны, причем со свечами. «Может, она готовит что-то из негритянской кухни для Седрика», — подумал я. В квартире явно попахивало, что я приписал поначалу тому, что газ на плите был зажжен, к тому же в духовке лежала сгоревшая курица. Тертый картофель в миске на разделочном столике подернулся плесенью. Кому это она, интересно, собралась делать латкес? Мне никогда не делала, объявила картофельные оладьи поганой еврейской жрачкой. Да еще и при свечах. Я выключил газ и распахнул кухонное окно. Однако вонь исходила из спальни, где я и обнаружил Клару, мертвую и окаменевшую, а рядом, на прикроватном столике — баночку из-под таблеток снотворного.

Очевидно, какие-то игрища все же ожидались, потому что супружница моя перед смертью надела свой самый соблазнительный, почти прозрачный черный пеньюар, который я же ей и подарил. Записки не было. Я налил себе слоновую дозу водки, осушил стакан залпом, затем позвонил в полицию и в американское посольство. Тело Клары унесли, чтобы хранить в морге, пока за ним не прилетят мистер и миссис Чамберс из Грамерси-Парка и Ньюпорта.