Владимир Глотов - Оглянись. Жизнь как роман

— Ты серьезно так полагаешь? — не выдерживаю я.

Тут вступает Федя, неожиданная для меня поддержка. Федя недавно побывал у родственников в Израиле и знает что почем. Поездка в Израиль пошла ему на пользу.

— В Кремле такие же люди, как мы. Ни хрена не умеют.

— Да Россию грабят. Все сидят у нас на шее, иммигранты совсем обнаглели…

Я тихо отошел в тень и скрылся за воротами, осуждая себя за бегство с поля боя. Шел в свете луны по пустынной зимней улице и воображал: вот если бы «тарелка», звезда эта, сверкавшая в ночи, повлияла на нас так, что все бы вокруг пошло по-другому. Дорога у нас теперь есть, улицу мы замостили, суздальские шалопаи гоняют по ней на машинах, ездят на пляж, как будто для них строили. А что, если поперек дороги на въезде в деревню поставить шлагбаум, сварить его из уголка, чтобы даже трактором не сломали, с бетонным противовесом и амбарным замком. Запираем! Над шлагбаумом водружаем надпись на русском и английском: «Частная собственность — зона любви».

У всех дачников свои ключи, а чужаки кладут в сумку, подвешенную тут же, деньги. Положил червонец, проехал. Не положил, поворачивай обратно.

Постепенно приучаем гостей к порядку. Непонятливым суем в лоб двустволку (она есть у Майора). Дорога, мол, построена на пенсионные деньги. Тем, кто качает права, показываем липовую бумагу, чтобы отстали. Ментам ставим самогон. Через месяц слух о нововведении будоражит умы в Суздале, туристы и местные лоботрясы со своими «телками» прут посмотреть на сумасшедших пенсионеров. Мы встречаем радушно, каждому, кто едет на наш живописный пляж, вручаем фирменный деревенский коврик ручной работы, сделанный из лоскутов рукодельницей Машей, женой моего друга Льва Макеева, бывшего диссидента, который забросил политику и строчит романы. Коврики — чтобы отдыхали не на траве или песке, а культурно. Пустынный уголок среди природы на берегу чистой реки превращается в любимое место уединения для парочек. Не стоит беспокоиться: ваш автомобиль под присмотром бдительного ока дежурного из местных жителей. Можно развести костер, заботливые деревенские старички приготовили вязанки дров. На въезде, у шлагбаума, забывчивым могут бесплатно вручить (хитрости рекламы!) контрацептивы, в умеренных, конечно, количествах. Народ сходит с ума от счастья.

Развивая мысль, я вообразил перспективы оригинального бизнеса.

С противоположного берега, пробираясь лесными тропами, к нам на пляж пытаются проникнуть суздальские индивидуалки. Чтобы они не утонули, переплывая коварную реку, организуем переправу. Дети-школьники из многодетной семьи, воспитанные Мариной-художницей в гуманистической традиции, несут дежурство на берегу, оказывая помощь пострадавшим. Плетут из полевых цветов венки и надевают на головы суздальских путан. Одновременно собирают пустые бутылки в общий доход. Порок к этим детям не пристает, они обладают солидным запасом нравственной прочности.

Как зажила бы деревня! Как весело и полнокровно. Катись в тартарары упрямая и глупая страна со своими президентами. У нас свой оазис.

Конечно, не обошлось бы без наезда бандитов.

— Отцы, мы будем вас защищать, — сказали нам бандиты, прикатив на джипе.

— От кого? — поинтересовался я как представитель артельной прессы. На моем лице светилась лукавая улыбка Ильича.

— От других бандитов, — ответили хлопцы. Тут следует два варианта поведения. Правдолюб Лопухин, который для друга ничего не пожалеет, а к врагам беспощаден, стал кричать: «Это грабеж среди бела дня!»

А мудрый Федя предложил задуматься над опытом Израиля: евреи умеют действовать и жестко, и гибко. Он сказал, что ради общего дела готов срочно вылететь в Тель-Авив для изучения практических приемов «Моссада». Смету расходов, во что это обойдется деревне, обещал представить вечером.

Майор напомнил, что не зря его так называют, и согласился возглавить народное ополчение. Но кто станет Козьмой Мининым? Кто сделает первый денежный взнос, заложив для этого в банк собственную жену?

Все потупили взоры, пожимали плечами, недвусмысленно намекая, что эту почетную участь доверяют мне как инициатору. Тут взбунтовалась моя Наташа, обычно покорная, потребовала проценты за честь оказаться банковским залогом. Никогда не замечал меркантильности в характере моей любимой. Правду говорят: душа женщины — потемки.

Неожиданно налетел ветер, небо заволокло тучами в мгновение ока. Хлынул дождь. Бандиты сели в свой джип и убрались восвояси, пообещав: «Мы еще вернемся. По фактической погоде».

Я почувствовал влагу на губах. Что-то сильно секло по глазам, мешало смотреть. Дождь? Но какой-то странный, колючий. Да это же снег! Зима… А я бреду среди ночи домой по деревенской улице.

Улица у нас прелюбопытная. Что ни дом, то средневековый замок с привидениями, и в каждом — свои тараканы.

Вот старенький домик, прижатый к земле тяжелыми годами совдепии, втянувший голову в свой дряхлый панцирь, как черепаха. Над ним под сизым ночным небом в вихре снежинок вьется дымок, это хозяйка по имени Лена оставила без присмотра печь, а сама произносит душевный тост в компании, которую я только что покинул.

Лена работала со мною в редакции, куда я попал после исхода из «Огонька», перепечатывала статьи гениального и сумасшедшего Аграновича, шефа-редактора экономического отдела, который стал очередным моим спасителем. Теперь она в нашем селе. Как и Макеев, путь которого на эту улицу был извилист и долог, с заездом в пермские лагеря. Я и Аграновича соблазнял деревенскими прелестями, но он предпочел Прагу, где и обитает теперь. Именно здесь, на этой улице, зимними новогодними каникулами мы — я с Наташей и Агранович с женой Соней, увлеченной в ту пору Индией и бормотавшей мантры, размышляли, куда податься в смутные годы из России. Решили в Прагу. Соня просила нас непрерывно визуализировать, тогда Агранович заведется, говорила она, а если он заведется, то все что угодно пробьет. Мы с Наташей после отъезда гостей без конца думали о Чехии. И действительно, не прошло и полугода, как наш замысел начал бурно воплощаться в жизнь. Но Прага отторгла нас. На четвертый день кавказец Скиф, молодой и своенравный, которого мы, конечно, взяли с собой, сломал хозяйке ногу, и Наташа лежала три месяца, смотрела на экран телевизора, повторяя: «Теперь я поняла, что такое ностальгия! Это когда даже «Санта-Барбара» на чешском языке», — и плакала: «Хочу домой!»

Теперь Агранович, ничуть не постаревший, иногда приезжает из объединенной Европы и рассказывает о чудесах заграничной жизни. Он называет себя «Сандро Пражским» и не умолкает сутками, пока бодрствует, не замечает ни реки, ни леса, ни полей, ничего из того, что нас окружает, его не интересует, он рассказывает о своем, а мы смотрим ему в рот, маленькому жестикулирующему человечку с горящими глазами и большим носом. Но я сейчас не о нем, а о хозяйке домика, из трубы которого вьется дымок.