Бернар Клавель - Плоды зимы

— О дровах можешь не беспокоиться. Ты прекрасно знаешь, что мерзнуть тебе не дадут.

Отец слез с лестницы. Стоя около сына, он старался разглядеть сквозь еще обнаженные деревья тех двоих, что остались у калитки.

— Кого ты привел?

— Ты его знаешь, это Валентини, подрядчик. А с ним архитектор.

— Ах, вот как!

— Да, я их привел, чтобы они посмотрели участок. Ты ведь знаешь, часть сада отрежут, потому что будут спрямлять улицу, так вот, надо, чтобы они поглядели, где можно начинать строить.

Отец ничего не понимал. Он приподнял каскетку, обтер лысину, затем почти робко спросил:

— Строить?.. Что строить?

— Ну, видишь ли, сперва гаражи для моих грузовиков, а там, может, надстроим один или два этажа.

Отец положил ножовку на землю возле лестницы, затем в раздумье почесал подбородок.

— Ты что же, собираешься начать стройку еще при моей жизни? — спросил он.

Поль смущенно пожал плечами.

— Видишь ли, — сказал он. — Проекта я еще не заказывал, но… у меня большие трудности со складами. Ты знаешь, какие это старые помещения. Там полно крыс… А кроме того, приходится дорого платить за аренду. Так вот, чем скорее я начну, тем лучше.

Отец с трудом владел собой. Он чувствовал, что внутри у него все кипит, а на язык просятся слова, которые ему трудно сдержать.

— А дерево свое брось, — сказал Поль. — Я пришлю кого-нибудь из моих служащих, он докончит.

Возможно, эта неловкая попытка подладиться к нему и взорвала отца.

— Замолчи! — крикнул он. — Для меня это плевое дело. А вот что это еще за постройка? Ты собираешься разрыть весь сад?! Все к черту послать, когда я не хотел ничего трогать даже ради водопровода и электричества! Ты, черт тебя возьми, задумал отправить меня поскорее на тот свет!

Поль оглянулся. В соседние сады вышли люди погреться на солнышке.

— Не кричи так. Весь квартал всполошишь.

Но отец уже не владел собой. Он вдруг разглядел подлинное лицо сына, которое прежде не желал видеть.

— Буду орать сколько душе угодно! Я пока еще в своем доме, черт возьми! А ты, сделай милость, убирайся вместе со своими шутами гороховыми, не то я угощу вас вилами, у них рукоятка крепкая.

Поль пробовал уговорить отца, но тот даже не слушал.

— Убирайся! — кричал он. — Не то весь квартал узнает, что ты меня голодом моришь, а приходишь только для того, чтобы поскорее отправить на тот свет!

Он распалился, но еще не окончательно утратил над собой контроль и вдруг почувствовал, что сейчас на него нападет кашель. Он замолчал, отдышался, затем, подняв сук длиной в метр и толщиной в руку, направился к тем двум мужчинам, что стояли у калитки. Поль опередил его и поспешил увести архитектора и подрядчика из сада. Отец не остановился. Он ускорил шаг и, дойдя до калитки, запер ее на два поворота ключа. Те трое уже шли по Школьной улице. Размахивая ключом и дубинкой, отец закричал им вдогонку:

— Попробуйте только еще сюда сунуться! Я жандармов на вас напущу!

Но мужчины уходили не оборачиваясь.

Отец долго не мог отдышаться и долго стоял, прислонясь к калитке; затем, когда в доме напротив открылось окно, он медленно побрел назад, даже не посмотрев, кто там глядит — мадемуазель Марта или другая кумушка.

От приступа гнева отец всегда уставал куда больше, чем от целого дня самой трудной работы; так было и сейчас, и все же у него было такое чувство, точно он сбросил с себя тяжкое бремя.

Вернувшись домой, он на минуту присел, потом раздул огонь в плите, где оставался еще жар от тех поленьев, которые он утром положил в топку, чтобы согреть себе кофе. Было уже больше одиннадцати, и ему хотелось есть. Он с отвращением посмотрел на остатки пищи в тех двух кастрюлях, что служанка Мишлины принесла накануне, потом вынес кастрюли на крыльцо.

— Ну и стряпня… — проворчал он. — Даже ночь простоять не может… Какая гадость… Жаль, что у меня нет больше кроликов.

Он спустился в погреб, взял несколько картофелин и две большие луковицы. Очистил их, положил в чугунок две ложки жира и мелко нарезанную картошку и лук. Уже от одного вида привычной еды, от запаха горячего жира, от его шипения у отца разгорелся аппетит.

— Жаль, нет ни кусочка сала!

Со смерти жены он ни разу не ел картошки, тушенной в чугунке. Он прибавил еще довольно большой зубчик чесноку, два лавровых листа и немного чабреца.

Чугунок с овощами шипел на плите, а отец тем временем приготовил себе стакан подсахаренного вина.

— Ишь ты, задумал меня уморить, — ворчал он. — Ладно, посмотрим… Изничтожить мой сад!.. Хотел бы я посмотреть, как он это сделает… Что же, выходит, я всю жизнь работал, как каторжный, унавоживая землю, сажал деревья, а теперь все перекопают! Черта с два! Я всю зиму не выходил из дому, так он, может, воображает, что я впал в спячку. А вот и нет…

Он шагал по кухне, отпивая глоток подсахаренного вина, помешивал картошку и наслаждался запахом лаврового листа и лука.

— Да, давненько уже в доме так вкусно не пахло.

Он все время разговаривал сам с собой, словно хотел своими словами поддержать тот огонь, который опять загорелся у него внутри. Просто пригрозил им дубинкой, и все трое удрали, а ведь старший из них на тридцать лет моложе его, и при воспоминании об их бегстве кровь в жилах у отца текла быстрее, согревала мускулы, пробуждала желание приложить к чему-нибудь силы.

— Сегодня к вечеру кончу обрезать дуб и готов побиться об заклад, что обработаю добрую половину сучьев… Пусть приходят те, кто считает, что меня пора на свалку, пусть возьмут садовый нож, и посмотрим, у кого дело пойдет быстрее… Одни с деньгами, другие с портфелями — так и разважничались… Да разве это работа?

Во время обеда отец все время разговаривал сам с собой. Порою он повышал голос, будто перед ним многочисленная публика.

Выпив кофе, он налил себе полную рюмку виноградной водки.

— Сегодня не воскресенье и никакой не праздник, но, чувствую, выпить мне нужно… Посуду вымою вечером… А сейчас воспользуюсь солнцем и хорошенько поработаю.

Когда он кончил обрезать ветки и уже подтаскивал их к сараю, появилась его невестка. Калитка была заперта, поэтому Мишлина пошла по дорожке вдоль сада, и отец увидел ее, когда она была уже в двух шагах от сарая. Он сразу пришел в раздражение. Бросил ветку, которую держал, и застыл на месте, засунув одну руку в карман фартука, а в другой держа погасший окурок, вынутый изо рта. Вид у Мишлины был очень удрученный. Немного помедлив, она поцеловала его в обе щеки. Отец заметил, что она сильно надушена и что волосы у нее как будто светлее, чем обычно.

— Боже мой, боже мой! Милый папа, — захныкала она, — что же произошло?

— Раз вы пришли, значит, должны это знать. Пожаловаться на то, что за последнее время вы надоедали мне своими посещениями, я никак не могу!