Руслан Белов - Встретимся через 500 лет!

– Так, хорошо… Головорезы, что надо. Все продумали? Подходы, отходы?

– Да, шеф, все в ажуре.

– Я уже несколько раз слышал это.

– Что слышали?

– «Да, шеф, все в ажуре». Я это слышал, а потом мне докладывали о полном провале.

– Обижаете, Yours Excellence. У нас проколов не бывает.

– Дай-то Бог. И, смотрите, не напутайте с ними. Это важно.

– Не напутаем.

– Ну, тогда вперед. Да пособит вам Всевышний!

– Вперед, так вперед. До встречи, шеф.

– До встречи.

Семь человек вышли из кабинета, друг за другом пошли длинным коридором и скрылись за дверью с надписью «Выход». Спустя полчаса семь цинковых гробов дребезжали в фургоне, мчавшемся в ночи.

Глеб Жеглов стоял у окна и не верил своим все на свете видевшим глазам: бороздя снег, со стороны кладбища к Эльсинору в строгом строевом порядке продвигалось до двух десятков пехоты. В форме времен наполеоновских войн, того же времени ружьями с приткнутыми штыками. Привычно выругавшись, он поискал в карманах, подмышкой и под ремнем свой ТТ, не найдя, решил, что обойдется, ведь давно с французами вроде союзники. Тут, не постучавшись, вошел Володя Шарапов, стал с начальником плечо к плечу.

– Ты что по этому поводу думаешь? – не отрывая зрения от мерно надвигавшейся колонны, спросил Жеглов глухо.

– А что тут думать? Бонапарт пять минут назад скопытился, – ответил Шарапов. – Увидел это войско со своей колокольни и скопытился. Я так понимаю, от радости, хотя Груши, помнится мне с училища, кавалерией командовал.

– Так… Второй труп за неделю, – покрутил заболевшей шеей Жеглов. – Интересные шляпки носила буржуазия.

– Думаешь, надо поработать?

– Думаю, надо, – механически потер Жеглов рукавом орден Красной звезды.

– А может, не надо? Здесь не Россия. За лацканы тут нельзя, – стряхнул Шарапов гипотетические пылинки с нашивок за ранения.

– Надо, Володя, надо, – сказал Жеглов своим голосом с хрипотцой, так любимым Шараповым. – Надо, потому что любопытно мне, что за гад тут сволочной орудует.

– Люди говорят, Перен человеческими органами торгует. И спермой не брезгует. Вот пациенты и мрут, как мухи.

– Человеческими органами говоришь? Не верю, – Глеб Жеглов озабоченно понюхал воздух, затем подмышкой.

– Почему это? – Луи де Маар накануне трижды посмотрел «Место встречи изменить нельзя», и соответствующей лексики нахватался.

– Кому нужны человеческие органы сто пятидесятилетнего Пуаро? А травленного мышьяком Бонапарта? Только крысам.

– А он и есть…

– Тише, Володя! Твоя крыса сюда идет. Чуешь? Его шаги…

Вошел профессор Перен. Поздоровался, обозрел усы, портупею, галифе, хромовые сапоги Шарапова (за исключением первых, взятые напрокат у доктора Мейера, заядлого коллекционера всего советского), потом перевел взгляд на стену, на которой должна была висеть картина Эжена Делакруа «Битва при Тайбуре». Увидел вместо нее черно-белый портрет Иосифа Сталина. Указав на генералиссимуса подбородком, спросил Жеглова:

– Вырвали из Ларусса [72]?

– Она сама оттуда к товарищу Жеглову вырвалась. Из капиталистического окружения, – пошутил Шарапов. В Эльсиноре он числился записным остряком.

– Понятно, – кивнул Перен. Но я, собственно, не за этим, хотя библиотекарь фрекен Свенсон жаловалась. Как вы уже, наверное, знаете…

– Маршал Груши подоспел вовремя, – перебил его Владимир Шарапов, поправив фуражку с красной звездой, стоившей ему трех сотен франков – они перекочевывали в бумажник доктора Мейера.

– Нет. То, что вы видите в окне, не есть его войска. Это наша театральная труппа в полном сборе.

Жеглов посмотрел в окно – колонна французов с ним поравнялась, увидел, что у пары улан, а именно у Аннет Маркофф и мадам Пелльтан, невзирая на усы, груди выпирали за третий номер.

– И кто организовал это нашествие? – спросил он, не оборачиваясь.

– Поставил, вы хотели сказать?

– Да, – Глеб озабоченно понюхал правое свое запястье.

– Я. В данный момент мы репетируем спектакль, а именно сцену вступления французских войск в Эльсинор. Кстати, могу предложить вам роль русского гренадера Ивана Маркова.

– Сценарий ваш? – сурово посмотрел Жеглов.

– Да.

– Плохой сценарий…

– Драматурги бывают либо плохие, либо хорошие. Первые пишут плохие пьесы, вторые не пишут пьес вовсе [73], – развел руками профессор.

– За такие сценарии в советском обществе канделябрами бьют, – выдержав паузу, отчетливо проговорил Жеглов.

– Не понял? При чем тут канделябры? – проглотил Перен пилюлю из серебряной коробочки.

– Кончайте финтить, профессор. Вы что, не знаете, от этой вашей репетиции Наполеон Бонапарт приказал долго жить?

– Знаю. Но я просил его этим часом оставаться в своей палате. Настоятельно просил.

– Понятно. Вот что, гражданин Перен. Нам с Шараповым сейчас надо кое о чем покалякать, потом обед. В общем, приходите сюда часикам к шести, нет, в шесть – ужин, будут пирожки с ливером и бульон – Рабле обещал, что я растрогаюсь, кулинарное соприкоснувшись с Родиной, – подходите к семи, покалякаем. Повесточку выписать? Или на слово поверим?

– Вы что себе позволяете?!! – порохом вспыхнул Перен.

– То, что мы себе позволяем никак не сравнимо с тем, что вы себе позволяете, – чертики в глазах Жеглова охолодели, как французы под Березиной.

– Вы что, в смирительную рубашку захотели? – разъярился Перен. – Говорите, захотели?! Я вам это быстро устрою!

– Не бери на понт [74], профессор! – набычился Жеглов. – Собака лаяла на дядю-фраера.

– Глеб, осади! – положил Шарапов руку на плечо начальника. – В клифту лагерном на лесосеке лучше, чем здесь в смирительном камзоле.

– Осади, осади, – остыл Жеглов. – Ты считал, сколько могил на кладбище тут? Сдается мне, со всего света сюда дохнуть приезжают. А я не хочу.

Капитан пошел к дивану, по пути сняв гитару со стены. Сел, громко ударил по струнам, запел хрипуче по-русски:

– А чо вы к нам, уважаемый? – с удовольствием послушав советскую песню, спросил Шарапов профессора, переминавшегося с ноги на ногу. – Вы скажите прямо, по-другому мы, русские, плохо понимаем.

– Если бы не клятва Гиппократа, которую я давал, я бы… – сжал кулаки Перен.

Профессор недолюбливал русских. На него крайне болезненно действовали отсутствие в их глазах определенности, то насмешливость, то безумная решительность и, наконец, непонятное выражение превосходства, прекрасно отражавшиеся в описываемый момент на лице Луи де Маара, легко вжившегося в роль боевого русского милиционера Шарапова.