Гай Эндор - Любовь и Ненависть

Останки Вольтера, переложенные в новый саркофаг, были помещены в одном из склепов.

Вскоре за ним последовал и Руссо, хотя маркиз де Жирарден, испытывая большую гордость за то, что на территории его поместья покоилось тело всемирно известного Жан-Жака, энергично воспротивился любым шагам по переносу места захоронения.

— Вы хотите забрать отсюда тело Жан-Жака и отвезти его в Париж? — спрашивал он. — Да, пожалуйста, только если вы создадите для него другой остров платанов посередине Сены и высадите плакучие ивы повсюду. Но не для того, чтобы держать его в подземелье, в центре города. Что может быть оскорбительнее для памяти этого любителя природы и чистого воздуха?

Но об этом качестве Руссо уже давно все забыли. Как и о горьком споре, который вели между собой эти два человека. Все забыто в грохоте Революции. На самом деле Вольтер настолько тесно ассоциировался в умах французов с Руссо, что они были просто обречены лежать вместе в Пантеоне.

Но они пролежали там совсем недолго. В 1815 году на французский трон вернулись Бурбоны [273] Бурбоны — королевская династия во Франции в 1589–1792, 1814–1815, 1815–1830 гг. В Испании в 1700–1808, 1814–1868, 1874–1931 и с 1975 гг., в Королевстве обеих Сицилий в 1735–1805, 1814–1860 гг. Главные представители во Франции: Генрих IV, Людовик XIV, Людовик XVI, Людовик XVIII. , и в 1821 году реакция начала передавать Пантеон назад в руки католических властей. Он был снова переименован в церковь Святой Женевьевы. Они приказали вынести останки Вольтера и Руссо из склепов и поместить их в самом далеком углу подвалов, за пределами самого освященного здания. Но они все равно лежали рядом. Через девять лет после революции 1830 года Церковь вновь лишилась своей власти, и церковь Святой Женевьевы снова стала Пантеоном, а Вольтер с Руссо были возвращены на свои места в свои склепы.

Но только до прихода к власти Наполеона III [274] Наполеон III (Луи Наполеон Бонапарт; 1808–1873) — французский император в 1852–1870 гг. Племянник Наполеона I. , когда снова Пантеон стал церковью Святой Женевьевы. Некоторые говорили, что с места на место передвигали только пустые саркофаги. Какие-то отчаянные молодые католики-роялисты якобы однажды взломали двери в склепы и, набив костями Вольтера и Руссо мешок, выбросили его на свалку.

Все это продолжалось до 18 декабря 1897 года, когда церковь Святой Женевьевы снова стала Пантеоном, а для расследования этого дела была создана специальная комиссия, в которую вошли такие известные люди, как историк Гамель, знаменитый химик Бертело [275] Бертело Пьер Эжен Марселен (1827–1907) — французский химик и государственный деятель. Иностранный член-корреспондент Петербургской АН (1876). , писатель Жюль Кларти, финансист и коллекционер предметов искусства Верже и многие другие.

Со всех концов цивилизованного мира в Пантеон прибыли репортеры. Репортеры от томительного ожидания становились не только все более нетерпеливыми, но и еще более нахальными. Многие нарочно не снимали с головы шляпу, чтобы подчеркнуть свое неуважение к этим личностям. Потом они, откровенно заскучав, начали говорить о совершенно посторонних вещах.

И вдруг раздался громкий голос Гамеля:

— Вольтер здесь!

Репортеры загалдели:

— Где? Где? Покажите его нам! Дайте поглядеть!

— Какой позор! — воскликнул Гамель, пожилой человек, который, к сожалению, простудившись, умер через несколько дней. Он предложил членам комитета вызвать полицию, чтобы удалить из подземелья наглых репортеров. Историк Жори Ле Натр с упреком бросил ему: «Мне казалось, что вы почитатель Вольтера и Руссо!»

— Именно так, — ответил Гамель. — Вот поэтому я больше не намерен терпеть такое бесчинство.

— Ну, если вы восхищаетесь Вольтером и Руссо, — продолжал спорить с ним Ле Натр, — тогда должны восхищаться и их продуктом, современным человеком. Это его создали вот эти два скелета, которые мы здесь с вами раскапываем. Месье Вольтер, который уничтожил наше уважение к религиозному авторитету, и месье Руссо, который лишил нас уважения к политическому авторитету. И вот вам результат — у современных людей нет ни того, ни другого.

Репортеры продолжали шумно толкаться, пытаясь отвоевать каждый для себя побольше места. Наконец в саркофаг Вольтера спустился химик Бертело, и вскоре он, выпрямившись, показался снова, с черепом в руках. Он высоко поднял его, чтобы все могли увидеть.

— Вот он, Вольтер! Это его череп. Его можно узнать по отсутствию зубов и по распиленной черепной коробке при вскрытии.

— Ну а Руссо? — крикнули несколько репортеров.

— И он здесь, — ответил Бертело. Он снова, нырнув на дно саркофага, выпрямился. Теперь у него в руках было два черепа. Да, какая удивительная картина — черепа Вольтера и Руссо, с которыми обходятся подобным бесцеремонным образом. На несколько мгновений в склепе установилась благоговейная тишина.

Вдруг один из репортеров озорно крикнул:

— Пусть поцелуются!

— Да! Пусть поцелуются! — подхватили другие.

А корреспондент журнала «Лондон иллюстрейтед» глубокомысленно заметил:

— Интересно, что они сейчас говорят друг другу?

Его мрачное настроение передалось и другим. Все теперь молча размышляли над тайнами этих двух великих людей.

Что же эти двое на самом деле говорили друг другу? Теперь эти двое наконец вместе: тот, кто отдавал предпочтение разуму над сердцем, и тот, кто отдавал предпочтение сердцу над разумом.

Что же они говорили друг другу в этой мрачной тишине своих склепов? Человек здравого рассудка, которому так понятен окружающий его мир, который он легко воспринимает таким, какой он есть. И человек сердца, для которого этот мир навсегда останется загадкой и он никогда его не сумеет воспринять. Рассудок, способный смеяться над плотской любовью, над нравственной чистотой и целомудрием. И сердце, которое источается завистью.

Да, что же они могли говорить друг другу? Этот рассудок, который может быть уважительным ко всему. И сердце, которое может либо любить, либо ненавидеть. Рассудок, который восхищается городом, его шумом, грохотом, расторопностью конкурирующих между собой людей. И сердце, изнывающее по сельской местности, по нетронутой, первозданной природе, где тишину нарушают только завывание ветра и крики зверей.

Что же они могут сказать друг другу? Рассудок, требующий реформ. И сердце, которое восклицает: «Восстань!» Один требует планирования, прогресса, другой — утопии. Один подсчитывает прибыль и стремится усилить комфорт человека, и другой принимает только те ценности, которые не продаются. Рассудок, зовущий человека к выполнению своих обязанностей. Сердце, побуждающее человека требовать своих прав.

Что же могут сказать друг другу эти два архетипа человека? Такие разные. Такие далекие друг от друга. Которые не желают сглаживать своих различий. И все же сейчас их разделяет всего несколько дюймов. Расстояние не дальше, чем от головы до груди. И оба они бесконечно нашептывают свои разногласия, выражают свое замешательство. Рассудок, который всегда может найти слова для самовыражения. Сердце, неспособное точно определить, что же оно чувствует.