Рома Тирн - Москит

Нулани зажала уши ладонями.

— Это правда, — сказал Рохан. — Пока мама была жива, тебя хоть кто-то мог защитить. А теперь ты совсем одна.

Он замолчал, ошеломленный безжалостностью своих слов, но безвыходность вынуждала идти до конца.

— Ты понимаешь, дитя мое? — Рохан заговорил мягче, в надежде остановить эти судорожные слезы. Он чувствовал, как тяжесть того, что ему предстояло сделать, вот-вот раздавит его. И все-таки продолжил: — Суджи лишь выполнял волю Тео. И заплатил за это жизнью. Но мы будем продолжать поиски. А Тео, если он жив, непременно найдет тебя. Да ты и сама знаешь, что он найдет тебя где угодно. А пока ты должна уехать.

И Нулани сдалась, второй раз в жизни онемев от тщетности борьбы. Присев рядом, обнимая ее, Джулия сама едва сдерживала слезы. Сначала отец, потом мать и Тео. Оправится ли этот ребенок от такого? А Рохан больше не колебался. Он говорил о Тео, о том, чем была для него Нулани, и о пустоте в его жизни после смерти Анны — долгие годы, до встречи с Нулани.

— Мы его самые близкие друзья, но мы не смогли сделать то, что получилось у тебя, Нулани. Ты стала для него истинным даром судьбы. Он сам так сказал в нашу прошлую встречу. Он повторял много раз: «Нулани — последняя любовь моей жизни». Помни об этом. Пусть его слова поддерживают тебя. Ты можешь гнуться, как пальма от муссона, но не имеешь права сломаться.

«Пройдут годы, и однажды, — добавил Рохан про себя, — даст бог, ты выплеснешь свою утрату в картинах. И тебе станет легче. Однажды ты нарисуешь все, что с тобой случилось».

«Несчастный ребенок, — думала Джулия. — Круглая сирота».

Она дала Нулани последнюю таблетку снотворного и не ушла, пока обессиленная девушка не провалилась в тяжелое забытье.

— Не могу больше здесь оставаться, — хрипло сказал Рохан, глядя на спящую Нулани. Он чувствовал себя одиноким, всеми покинутым, измученным. Казалось, война длится вечно. — Пора возвращаться в Европу. Не могу жить среди этих варваров.

Далеко-далеко, в другой жизни, другие чайки сидели на мачтах суденышек — briccole, — что бороздили воды родины Джулии. Как ей захотелось вновь увидеть их. Слишком давно она не была дома, и ностальгия возвращалась все чаще.

— У нее никого нет, кроме нас, — сказал Рохан.

«Я больше здесь не выдержу», — подумала Джулия.

— Вернувшись в Европу, мы по крайней мере сможем за ней приглядывать.

— У нее есть брат, — сказала Джулия.

— Брат! А ты слышала, что… ей было не на кого положиться, кроме… — Рохан не смог заставить себя произнести имя погибшего друга.

Дважды за ночь звонил телефон, но Рохан, сняв трубку, слышал только молчание. Путь на аэродром лежал через джунгли, и дорогу постоянно обстреливали. Машина старая, улицы не освещаются, выезжать надо задолго до комендантского часа. А если заглохнут по дороге, если вылет задержится, если фальшивый паспорт Нулани не выдержит проверки? Что тогда? Вдруг им встретится кто-нибудь, видевший Нулани вместе с Тео? Всякое возможно.

— Это все из-за его книг, — шептал Рохан. Ни он, ни Джулия толком не спали и не ели. Слез у них не осталось, как и чувств. — И из-за фильма, конечно. Он только усугубил. Ты знаешь, что они его предупреждали? Он сам мне сказал. Он знал, что к нему давно присматриваются. Просто не обращал внимания.

— Не понимаю, — отозвалась Джулия. — Получив все, ради чего стоит жить… почему он так рисковал?

— Мужчина должен уметь выживать, Джулия. Мужчина не может заползти в нору и замереть. Особенно такой, как Тео.

И Джулия поняла, что пора возвращаться в Европу. Рохан не зря столько лет дружил с Тео. Рохан тоже не из тех, кто прячется в норе, а сейчас менее чем когда-либо. Джулии стало страшно.

Миссис Мендис, в отличие от мужа, кремировали по всем правилам. Братья, которых судьба сестры после замужества нисколько не интересовала, прибыли в полном составе. Вместе с женами и детьми, и соседями, и директором школы, и буддистскими монахами, и католическими священниками они заполонили гостиную миссис Мендис, куда редко кто допускался при ее жизни. Прибывших на церемонию было так много, что люди сидели на веранде и ступеньках, ведущих в сад. Слуга не справлялся с работой, и кто-то заплатил за пару лишних рук на похоронах. Помогать позвали Терси из Суманер-Хаус. Миссис Мендис лежала в белом сари и жакете, когда-то расшитом руками ее дочери. Гроб был завален цветами. Рядом стоял венок от сына покойной, «с любовью дорогой Амме». Мальчик приехать не смог, оно и понятно: аэропорт закрыт благодаря тамильским ублюдкам, да и откуда бедному Джиму взять деньги на дорогу. Для него это трагедия, но он все же прислал цветы. Дядья и тетки перешептывались: мальчик-то хоть и бедствует, а венок прислал. Какой любящий сын. Как им гордилась миссис Мендис. Как счастлива она была со своим Джимом. Кто-то из дядьев сфотографировал собравшихся, вплотную окруживших гроб: точь-в-точь гости вокруг гигантского праздничного торта со свечками. Разница в выражении лиц: на этой вечеринке у гостей скорбные лица. И еще одна разница: на эту вечеринку Нулани Мендис не пришла.

— Что за дрянь, — шипели кузины.

— Всегда была гордячкой. Чересчур хороша, чтобы с нами якшаться. А сама на похороны матери не пришла. Айо!

— Ну, будем надеяться, что она нашла свое счастье.

— Сомневаюсь. Слышали новость? Говорят, она сбежала с тем, из дома на берегу. Ну, знаете, с писателем.

— Да он в три раза ее старше, какой стыд. Хорошо, мать не увидела такого позора.

— Знаете что, девочки, — вклинилась дальняя родственница, — мать ее сама виновата. Нечего было выходить замуж за Мендиса. Бросила свою порядочную семью ради приблудного красавчика.

— Ну-ну, не будем злословить о мертвых!

— Айо! Я не злословлю, а говорю, как оно было. Человек сам свою карму создает, девочки.

Дядя Нулани, стоявший неподалеку, слышал перебранку, но не встревал. Нулани больше не интересовала его. Наверное, схоронилась где-нибудь от стыда. Никудышная у сестры семейка. Воздух в комнате свернулся от душной смеси из запаха увядающих цветов, застоявшейся воды и кокосового масла. Монахи водрузили многорукого бога рядом с гробом, и тот свысока наблюдал, как фигуры в широких одеяниях тянут гипнотические напевы. Свои черные зонты монахи оставили снаружи. Кто-то внес серебряный поднос с кувшином воды и серебряной чашей. Шепоток пробежал по комнате, когда священник стал наполнять чашу. Вода лилась медленно, шепот усилился. Старики удрученно качали головами. Самый старший из присутствующих детей должен был держать поднос, пока вода не переполнит чашу. Нулани должна была смотреть, как вода жизни ее матери льется через край чаши на поднос. Насколько плохой должна быть карма женщины, чтобы родная дочь не пришла на ее похороны? Подобного небрежения не заслуживает даже худшая из матерей.