Константин Сергиенко - Самый счастливый день

Она обвила мою шею руками, прижалась.

— Почему так долго?

— Боялся. Я всё за тебя боюсь. Мы прячемся в темноте, как воры. Но пойдём, пойдём. Кажется, никого уж не встретим. В школе вечер гремит, все танцуют.

— Кто дежурит?

— Розалия и Давыдов.

— Какой-то он скользкий, этот Давыдов. Так посматривает на меня. Мне кажется, он подозревает.

— Что ты! У него другие интересы. И вообще он не так уж плох. С чувством юмора.

В подъезд по одному. Сначала я, потом она. Оглядываясь. Прислушиваясь к каждому звуку. Свет не зажигаю. Дверь оставляю открытой. Она проскальзывает. Вновь прижимается тонким телом. От щеки веет прохладой.

— Я сегодня доверчивая.

— Какая?

— Я тебе очень верю.

— Вот так раз. А в другие дни?

— Не всегда. Иногда хочется спрятаться. Иногда боюсь.

— Меня? Но почему?

— Не понимаю сама.

Она вновь забирается в кресло с ногами. Я укрываю сё одеялом. В окно свет фонаря, на стенах неясные блики.

— Ты знаешь, что Барский сад огородили?

— Да…

— Как сказал охранник, попел Барский сад.

Она молчала.

— Значит, сегодня я тебя не пугаю?

— Чудные люди, — пробормотала она, — неужели не знают, что его нельзя трогать.

— Да, я уже слышал легенды. Кто-то исчез, сорвалась какая-то стройка. Ты веришь?

— Я просто знаю. Там строить нельзя.

— Но ведь строят.

— Всё равно ничего не получится.

— Разверзнется, что ли, земля? — Я засмеялся.

— Не шути, — сказала она очень строго.

— Обидно, конечно. — заметил я, чуть помолчав. — Негде будет гулять. Наверное, этот сад красив в пору снегопадов…

И ещё после молчанья:

— Ко мне Камсков подходил. Он полагает, тебе нужно перейти в другую школу.

— А, знаю… — она махнула рукой.

— Он с тобой говорил?

— Нет, но догадаться нетрудно. Он очень хороший и всё заботится обо мне. Например, боится, что меня вызовут на комсомольское собранье.

— Ты комсомолка?

— Не помню…

— Как можно не помнить такие вещи? Есть у тебя билет? Да и взносы. Ты платишь взносы?

— Не знаю. Кажется, нет.

— Немудрёно, что тебя собираются вызвать.

— Мне всё равно.

— Но им это вовсе не безразлично! Ты ставишь себя в особое положенье. Это задевает других!

— Кого?

— Да кого угодно. Хоть Маслова, хоть Гончарову.

— А какая им разница? — спросила она с детским своим удивленьем.

Я начал проповедовать известные вещи. Что человек не должен выделяться, по крайней мере в житейских мелочах. Он должен относиться к другим с уваженьем. Если все стоят в очереди, то и ты должен встать в очередь. Если все платят взносы, то почему бы и тебе не заплатить, тем более это копейки…

Она слушала рассеянно, даже зевнула.

— Ты не согласна? — спросил я с некоторым раздражением. — Ты хочешь быть не такой, как все?

— Но я и есть не такая, — ответила она как бы нехотя… — И ты не такой…

— Я такой, такой! Я всегда платил взносы!

— И мы с тобой не такие, — продолжала она, — мы прячемся. А если не будем прятаться, знаешь сам… Мы не такие, как все…

Молчанье. Я подошёл к окну, потрогал пальцами холодное безразличное стекло.

— Ты права. Отношений наших никому не понять. И я не знаю, что будет дальше. Может быть, мне уехать?

— Ты хочешь уехать? — спросила она с испугом.

— Нет, нет, конечно. Но я ощущаю, что вокруг нас смыкается кольцо. Где нам по крайней мере встречаться? Город так мал, зима на носу. Видеть тебя в классе среди остальных становится всё тяжелей. Тем более что Камсков прав. Ты не умеешь наладить ни с кем отношений. Назревает разрыв. Я слышу словечки в твой адрес. Как мне это терпеть? Переход в другую школу тоже не спасенье. А самое удивительное, я до сих пор не могу понять, что между нами происходит…

Мотается, мотается фонарь на пустынной улице.

— Ты не можешь понять? — еле слышный вопрос.

— Не то чтобы понять, скорей осознать. Ситуация ставит в тупик. Ты моя ученица, тебе шестнадцать. Я учитель, мне двадцать три…

— Мне скоро семнадцать, — поспешно произносит она.

— Через год!

Бедная моя девочка. Она сжалась в кресле. Затравленно глядит на меня. Я сел к её ногам, положил на колени голову. Она отодвинулась.

— Леста, — бормочу я, — небесное имя…

— Ты… ты боишься… — шепчет она.

— Да, я боюсь. Но боюсь за тебя.

— А я не боюсь.

— Ты просто не понимаешь!

— Я понимаю, я всё понимаю. Давай убежим.

— О, господи, я это читал. Но куда, куда?

Молчание.

— А ты прав, — говорит она.

Молчание.

— Ты не знаешь, как относиться ко мне.

Я возражаю:

— Но ведь и ты, и ты ничего не знаешь. Неясные фантазии, проблески смутных видении. Слова и письма, которым я до сих пор не могу найти объяснения. Ты уверена, что твоё отношенье ко мне не прихоть, не наважденье?

Я начинаю распаляться.

— До сих пор о тебе почти ничего не знаю. Ты словно метеорит, павший с неба. Даже вопросы о бабушке или маме пока без ответа. Ты думаешь, неинтересно? Мне безразлична твоя судьба? Почему мы ходим вокруг да около? Почему не доверишься мне? Какие ассоциации в твоей голове? Пусть натура твоя необычна. Пусть склад ума непростой. Но кому-то, кому-то ты должна рассказать? Мне твердят, ты не от мира сего. Хоть и так. Но я уже в твоём мире! Пора открыться! Я словно впотьмах, я на ощупь иду. Но нельзя же всегда на ощупь!

Я хожу по комнате и машу рукой. Мой голос всё громче.

— Необыкновенные отношенья требуют необыкновенного доверия. Я дальше так не могу! Я слишком многим рискую! В конце концов, я простой человек, что бы ты там ни твердила! Я не могу, чтобы поезд сошёл под откос потому, что стрелка полунамёками перевела его на тупиковый путь. Извини, эта метафора. Может, гипербола. Но суть верна. И повторю, я слишком многим рискую. В том числе и твоей судьбой!

Замечаю внезапно, что в кресле её уже нет. Завернувшись в плед, она стоит в углу комнаты у стеллажей. Окаменевшая, неподвижная.

— Что, что? — растерянно спрашиваю я.

Из угла тихий, но ледяной голос:

— Я поняла вас, сударь. Я знала, что вы не способны, но продолжала надеяться. Вы боитесь даже первого снега. Вы трус.

— Что ты мелешь? — бормочу я.

— Не смейте! — она возвышает голос. — Не смейте так со мной говорить! Я жалею, что в прошлый раз не приказала выбросить вас вон!

Я подвигаюсь к ней незаметно, тихонько, всматриваюсь в лицо. Оно белое. Вместо глаз тёмные впадины. Я пугаюсь.

— Леста, послушай…

— Не смейте ко мне подходить, — цедит она. — Вон. Вон из моего дома…

Она пошатывается, приваливается к стеллажам. Я бросаюсь, вовремя подхватываю её. Она тяжелеет в моих руках, опускается на ковёр.

— Леста, что с тобой, Леста…

На щеках моих слёзы. Я шепчу и целую её холодное, родное лицо. Бормочу и целую.

— Прости, прости меня, девочка дорогая…