Константин Сергиенко - Самый счастливый день

— Вот и дожили, — сказал я, — полстраны за колючкой.

— Ну, ну! — Котик замахал руками. — До этого договорились.

— А что, — сказал я, — можешь использовать как цитату. В своей обвинительной речи. Николай Николаич, мол, и такое сказал…

— Ну тебя к чёрту, — произнёс Котик тоскливо.

Мы замолчали. В сущности, он говорил то же самое, что я ей однажды. Жить вместе со всеми, не выделяться. Взносы платить. Ха-ха! Какие взносы?

— Ты комсомолец? — поинтересовался я.

— Ещё два года.

— Взносы платишь?

— А как же…

Снова молчанье.

— Когда педсовет?

— Чёрт его знает, на днях.

— Но извиняться я всё равно не буду. Даже если меня назовут иностранным шпионом.

— Тогда собирай вещички. У Рагулькина сам Ерсаков в друзьях.

— Дался вам этот Ерсаков.

— Дался не дался, а всем заправляет. Скоро на повышение пойдёт… Ну так что, будешь вермут?

— Давай, — сказал я.

Куда подевался Викентий? Что-то не вижу давно. Леста не ходит в школу, соответственно и Викентий покинул свой пост. Подался, наверное, на Патриаршьи. Хорошо всё же там. Розовый закат, розовое шампанское в бокале. И то щемящее чувство, которое испытывал я, глядя на её серебристые крылья. «Ты хочешь в вечность?» Хорошенькое предложенье. Тут хоть бы добраться до тех прудов. Я любил Патриаршьи. Зимой катался там на коньках, а в летнюю ночь искупался однажды. И та, что сидела на берегу, всё боялась: «Вылезай быстрее, в милицию заберут». Тогда мы ещё не знали, что милиции эти пруды не подвластны. Что иностранный обликом гражданин в берете с массивным золотым портсигаром могущественней начальника местного отделения. Даже Викентий в синем своём мундирчике, чёрный Викентий с очками на длинном носу мог запросто приказать начальнику очистить пруды от всякого присутствия «красноголовых». Так по причуде своей он называл «блюстителей БЕСпорядка». Опять же его словесный вольт. Где ты, мой добрый Викентий? Мой чёрный ангел-хранитель. Надеюсь, ты не покинул наш город совсем? Наше бедное сирое время. Надеюсь, ты не отправился в Возрожденье, в островерхие голландские города, где благоденствуют предки нашей серебристой подруги. Где, может быть, и сама она, как незримая тень, присутствует на «крансах», староголландских обедах и, помешивая серебряной ложечкой, попивает янтарный чай из стакана с натюрморта самого Питера Класа. Натюрморт, что означает «мёртвая натура», у старых голландцев назывался иначе, стиллевен — «тихая жизнь». По-моему, это несравнимо более верно. В моей памяти часто возникали картины такой «тихой жизни», собранные из осколков прошлого или, напротив, фрагментов мечтаний. А то и видений, мелькавших во сне. «Стиллевен» Патриаршьих прудов собирал в себе первое, второе и третье. Тут непременно присутствовала девочка, ждавшая пловца на берегу, и старушка, гуляющая по аллее, и влюблённые на скамейках, и музыка зимних катков, и золотой закат, и розовый бокал с шампанским, и важный Викентий, накрывающий столик на деревянном помосте, и таинственный иностранец со своим портсигаром, и серебристая птица, улетевшая за красным беретом, и щемящая грусть, накрывшая весь натюрморт прозрачной дымной вуалью…

Бесцельно слоняясь по городу, я встретил Стану Феодориди. Она растерялась и покраснела. Я осведомился, какую тему выбрала для сочинения но Некрасову.

— Русские женщины, — сказала она, пряча глаза.

— Неисчерпаемо, — улыбнулся я. — Вам какой больше нравится тип, тургеневский или, положим, из Чернышевского?

— Женщин из Чернышевского я не люблю, — ответила она. — Мне правится пушкинская Татьяна. А вообще, Николай Николаевич, я хотела сказать…

— Слушаю вас.

— Вы не обижайтесь на нас. На Наташу… К тому фельетону мы не имеем отношенья. И даже недовольны. Считаем, несправедливо…

— Да уж, так наседать на одного человека. Фактически девочку отлучили от школы. Вы бы после этого пошли на урок?

— Мы не знаем, как получилось. Даже кто составлял…

— Но Маслов ведь член редакции?

— Говорит, что писал не он.

— Но чтенью по радио не препятствовал.

— Я не знаю. — Она совсем смешалась.

— Во всяком случае, дело поправить трудно. Слово не воробей. Тем более из репродуктора.

— Николай Николаевич… — Поднимает глаза, в них стоят слёзы. — Маслов с Камсковым подрались.

— Когда? — Этого ещё не хватало!

— Сегодня после уроков. — Смахнула рукой слезу. — Вообще целая драка. Камсков подошёл и плюнул ему на парту. Маслов его ударил, Камсков ответил. Тут эти, Валет и Прудков, подскочили. Петренко потом. Повалили Камскова. Коврайский хотел защищать. Но он слабый, и его повалили. Проханов сначала сидел, смотрел, а потом развернулся и Маслова по лицу. За ним Куранов и Струк. Целая драка. Мы закричали, кинулись разнимать.

— Где это было?

— Прямо в классе! Маслову разбили нос и лицо. У Камскова шишка на лбу. У парты отломали крышку, разбили стекло в шкафу.

— Кто-нибудь видел?

— Розалия прибежала. Что теперь будет, Николай Николаевич! — Слёзы бежали у неё в три ручья.

— Из-за чего была ссора?

— Я же сказала, он плюнул.

— И никаких выяснений?

— Нет, сразу драка. У Маслова кровь по лицу…

— Ну ничего, ничего, — пробовал успокоить и сам успокоиться я. — Мальчики иногда дерутся.

— Да! Если б не в классе. И ещё Розалия. Она прямо завизжала!

— Ничего, ничего, — бормотал я, — всё утрясётся. Жалко, меня не было, жалко.

— И хорошо, что не было, Николай Николаевич. А то бы они всё свалили на вас.

— Почему на меня?

— Не знаю. Я поняла недавно.

— И кто «они»?

— Ну, разные. Только мы на вашей стороне. И не обижайтесь…

Я достал платок, вытер слёзы с её румяных тугих щёк, поглядел в карие потеплевшие глазки, и мне стало легче.

Педсовет.

Учительская третьего этажа это большая комната с двумя светлыми окнами. На одном подоконнике фикус в огромном горшке, на другом шеренга горшочков поменьше. Поливать цветы обожала «немка» Эмилия Германовна Леммерман. Она всё ждала, что распустится какой-то загадочный голубой кактус, но кактус не спешил, предоставляя возможность смаковать ожидание. По бокам комнаты грудились многочисленные столики, ящики и шкафы. Непременные карты на стенах, глобус, разбитые песочные часы, груды коробок и папок. Набор портретов, меняющийся в соответствии с велением времени. Пятирожковая люстра под потолком и, наконец, самый значительный предмет обстановки — длинный стол, накрытый зелёным сукном с плеядами разномастных пятен от синих чернильных до серых клеевых. Были и откровенные дырки. За этим центральным столом и вершились дела педсоветов, по большей части нудные, не нужные никому, и лишь иногда, как сегодня, разогретые предчувствием распри или скандала.