Константин Сергиенко - Самый счастливый день

— А воспарить над кипарисами? — спросил я.

— Что?

— Это я так…

Вечером пришёл Поэт и сказал, похлопав меня по плечу:

— Лучшие стихи это те, что внутри нас. Ненаписанные стихи. Советую вам стихов никогда не писать.

Я и не собирался.

«Декабрь, декабрь подобрался. Хваткий месяц, зубастый. Приложи ухо к колодцу и слушай. Коли тиха вода, тёплой будет зима, а коль шуршит да бормочет, вторую шубу ищи, дров запасай побольше. В декабре день короток, а ночь без конца и всё ворует, ворует у света лучи…»

Это я в книге читал.

— Серёжа, ты, если нужно… сам понимаешь…

Он отвернул голову.

— Уезжаете?

— Уезжаю. Надеюсь, не навсегда. Буду искать правды в столице.

— Какой правды? — кривая усмешка.

— О родителях попытаюсь узнать. Ты адрес мой запиши.

— Ребята хотели вас видеть.

— Неужто и Маслов?

— И Маслов. Он до сих пор клянётся, что не хотел ничего плохого.

— Психологию этого человека ты сам распознал. А с Гончаровой и Феодориди я уже говорил. Девочки переживают. Жалко, что расстаёмся так быстро, я подружился с тобой.

— Да, жалко. А… как она?

— Ты заходил?

— Да. Но её не бывает дома.

— Серёжа, тебе я открою секрет. Ей сейчас тяжело, никого не хочется видеть. Но… дай слово, что это останется между нами.

— Обижаете, Николай Николаевич.

— В доме ей оставаться нельзя. Постоянно кто-то приходит. Была даже целая делегация во главе с Рагулькиным. Решили, что нужно на время укрыться. Вера Петровна Сабурова предложила свою квартиру. Но, согласись, это не лучшее место.

— Да уж…

— Нашлось, к счастью, другое. Неожиданнее, но надёжное. Я должен тебе сказать. На всякий случай…

— Я сам догадался.

— Да? Ну-ка, ну-ка…

— Николай Николаевич, я ведь говорил, что один её понимаю. Может, теперь и вы… На Засецком, у Репина?

Он угадал. Именно там, на окраине городка, в пятистенке школьного сторожа, именуемого запросто «Репин», и жила последние дни ученица девятого класса Арсеньева. Идею подсказал сам Егорыч. «Будем картошку варить, картины писать. Заживём! А там Бог поможет, всё утрясётся».

— Но ты туда пока не ходи. Егорыч передаст, что нужно.

— В школе могут запаниковать.

— Мы справку достали, на две недели. Вот она. Отдай в учебную часть.

— Что говорить?

— Скажи, что Леста ушла к знакомой старушке в деревню. А потом её переведут в другую школу.

— Я давно говорил.

— Тогда это было трудно. Сейчас помогут. Держи связь с Сабуровой, о тебе она знает. Я буду звонить из Москвы. Времена меняются, вернутся её родители, и всё устроится.

— Хорошо бы… — После некоторого молчанья: — Николай Николаевич, а что такое любовь?

— Хм… вопрос сложный. Иногда я думаю, что любовь — это вдохновенье чувств.

— Но вдохновенье проходит.

— И возвращается.

— А можно вечно любить?

— Не знаю, Серёжа.

— Я бы хотел любить вечно…

Над нами лужёное небо первых дней декабря. Померанец заката образовал над крышами неяркий цветок, отблеск его пал на лицо Сергея. Он посмотрел пытливо. В глубине его серых глаз проступило тепло, он застенчиво, чуть растерянно улыбнулся.

Это благородное лицо, этот глубокий пытливый взор я видел ещё один раз. В этом же городе, в таком же болезненном померанце уходящего дня.

Здесь царило полное запустенье и буйство вольной природы. Огромные тополя свивались с гигантской берёзой и многоствольной чёрной ольхой. Шатёр листвы казался непроницаем не только для света, но и для влаги. Внизу угрюмый кустарник, сцепившись ветвями, делал всё, чтобы каждый шаг сквозь него давался тяжким трудом. Птицы молчали, но тишина была гулкой, как в кафедральном соборе. Я огляделся. Это напоминало непроходимую буреломную чащу. Хлюпало под ногами, потрескивали, поскрипывали стволы. Я двинулся в одну сторону, но ветви, напрягшись, пружинисто оттолкнули. В другую, но поцарапал лицо и надорвал полу куртки. В оставленном городе я освоился настолько, что уже не прятался в брезентовый плащ Егорыча, не накрывался капюшоном и разгуливал вольно в своей одежде. Но мой визит в это место уже не походил на прогулку.

Пришлось нагнуться и подползти под ветки. Так я пробирался несколько метров, и тут мне неожиданно повезло. Огромное дерево, рухнувшее от старости, подмяло кусты и образовало длинный корявый мост, ведущий в самую чащобу. Я ступил на него и осторожно пошёл, раздвигая кусты, проскальзывая под низкими лапами цепких дерев. Слева и справа возникали остатки ржавых оград, поваленные плиты, разбитые изваяния. Неожиданный мост кончился, я сел на него, осмотрелся и увидел прямо перед собой то, ради чего пришёл. В обрамлении чёрно-зелёных, местами буреющих листьев смутно белел замызганный мрамор, а из овала, закреплённого в нём, через серую плёнку закостеневшей пыли дошёл до меня знакомый взор. Под овалом чёрные, местами потерявшие свою ясность буквы гласили: СЕРЁЖА КАМСКОВ. Чуть ниже даты. Ещё ниже, но уже совсем скрытая кустарником надпись: ДОРОГОМУ… СПОКОЙНО… НАВЕЧНО С НАМИ…

Я расстелил на мокроватом стволе платок, выставил на него початую бутылку, стаканчик, положил картошины, огурец, кусок чёрного хлеба.

— Ну, здравствуй, Серёжа, — сказал я, — вот мы и встретились. — Интонация показалась чуть деланной, неживой, но я продолжал. И чем дальше, тем естественней погружался в бездну своей безысходной тоски.

— Вот ты где оказался. Так далеко. А я всё ещё здесь, ещё существую. Сколько прошло лет? Почти пятнадцать. Тебе было бы за тридцать сейчас. И мне за тридцать. Я ведь всего на шесть лет старше тебя, Серёжа. Сейчас эта разница была бы почти незаметна. А тогда целая пропасть лежала меж нами. Ты учился, а я уже кончил институт. Ты был школьник, а я твой учитель. Тебя настигла первая любовь, а меня… Я а не знаю, что это было. В школе, конечно, влюблялся тоже. Но легко и бездумно. А то, что случилось тогда… нет, это не было даже любовью. Это был МИГ. Так она говорила. Мгновенье, которое могло даровать мне вечность. Помнишь, что ты сказал в последнюю встречу? Ты сказал: «Я бы хотел любить вечно». Желанье твоё исполнилось. Твоя судьба использовала этот шанс. Уход из жизни — дорога в вечность. И так случилось с тобой. А я, я упустил свой шанс, хотя мог воспользоваться им с гораздо меньшими, так сказать, затратами. Я мог обладать и жизнью, и вечностью одновременно. Если б со мною была она.Но я испугался, Серёжа. Я бросил её. Я бежал. А ты с ней остался. И навсегда.

Я налил из бутылки в стакан и выпил. Горячее тепло разошлось по телу.

— Как я узнал о твоей гибели? Девочки написали, Наташа и Стана. Они сказали, что несколько раз переписывали письмо, потому что всё время заливали его слезами. Твою гибель можно расценить как нелепость или подвиг, но это всего лишь средство, с помощью которого ты обрёл свою вечную любовь. Не стоило мне, уезжая, поручать тебе опеку Лесты. Ты не забыл бы об этом и без меня. Движимый смутным предчувствием, сознаньем ответственности и вины, я раздавал эти поручения налево и направо. Вере Петровне, Стане, Наташе, Поэту и даже беспечному Котику. Не говоря уж о том, что крепче всего я надеялся на Егорыча. Я знаю, я уверен, что ты старался быть к Лесте как можно ближе. Ходил поодаль, кружил около дома, попадался Егорычу на глаза и смотрел вопросительно. А она таилась от всех. Переживала нашу разлуку, ждала. Ведь я обещал сделать всё, чтоб вернуться. И поверь, Серёжа, с этим намереньем уезжал. С надеждой. Но столица отрезвила меня. Сначала я кинулся выяснять, что случилось с её родителями. Но узнать удалось ещё меньше, чем слышал от Веры Петровны. Даже знакомый нашей семьи, достаточно крупный чиновник, был «не в курсе». Затем я принялся строить планы, как вызвать Лесту в Москву. Что говорить, я и сам понимал, это было самообманом. Безработный, изгнанный из школы, я ещё долго был вынужден объясняться не только с родными, но и с теми, кто ведал распределением. Только опека знакомых помогла избежать неприятностей. В бытовой свистопляске всё, что случилось в Бобрах, стало казаться мне миражем, картиной из прекрасного и опасного сна. Главой какого-то читаного романа. Ведь так же, как брошенная девочка из имения князя, она бежала за моим вагоном, а я, привалившись к стеклу, не в силах был даже сделать прощального знака… Да, да, Серёжа, я помню те дни, словно минуло не пятнадцать лет, а всего одна долгая кошмарная ночь…