Константин Сергиенко - Самый счастливый день

— Возьми мой красный берет.

— Но зачем? Ты к нему привыкла. Как же ты будешь ходить без берета?

— У меня есть шапка. Да, я не могу без берета, поэтому ты должен взять. Тогда мы встретимся непременно. Ведь нам друг без друга нельзя.

— Да, да! Я сделаю всё! Я вернусь. Или нет, лучше ты приедешь в Москву. Я устроюсь работать в школу, устрою тебя, а жильё мы найдём. У меня есть приятель, который уехал по распределению в Сибирь, комната осталась надолго.

— Мне всё равно. Мы одни на свете.

— Как пахнет твой красный берет! Бабушка пользовалась неистребимыми духами.

— Нет, нет, это другой запах.

— Какой?

— Я не знаю. Но при чём здесь духи?

— Прошу тебя, больше гуляй. Смотри, какой у Егорыча сад. Наверное, он станет приобщать тебя к живописи. Это отвлекает. И ешь, обязательно ешь! Я сразу напишу из Москвы, а если что-то срочное, передам через Веру Петровну. Она очень хороший человек. Думаю, за месяц всё устроится. И Серёжа Камсков хороший, надёжный парень. Кстати, Гончарова и Феодориди переживают.

— Я никого не хочу видеть.

— Это пройдёт. Вера Петровна обещала устроить твой перевод в другую школу. В том случае, если дело в Москве затянется. Немного поучишься…

— Я испортила тебе жизнь.

— Пустяки!

— Они ведь не понимают…

— Конечно, конечно! Главное, не тоскуй. И тоже мне напиши.

— Я… не умею. Лучше пошлю то письмо.

— Какое письмо?

— Тот глупый листок. Сочинение. Я запечатаю и пошлю. Коли мне будет плохо. Помнишь? Про самый счастливый день?

— Конечно.

— Если получишь письмо и не сможешь приехать, пошли мне берет. Значит, я уже не могу.

— Что за чёрные мысли! Я приеду по первому зову. Дай телеграмму!

— Нет, нет, только если письмо.

— Будет тебе. Я не знаю… Может быть, мне остаться?

— Нет, нет, ты должен уехать.

— Или поехать вместе?

— Не получится так. У меня здесь дом. И бабушка. И часовня в Барском саду.

— Ещё не сломали?

— Они же знают, что это нельзя.

— Хорошенький вид, склады, а рядом часовня.

Она обняла меня, прижалась. Ворох тонких длинных волос разметался, рассыпался тонкой пеленой и облёк нас обоих.

— Не исчезай, — сказала она.

— А ты не забывай здесь меня.

— Только б не помешали, — пробормотала она. — Все эти Гладышевы, капитаны…

— При чём здесь Гладышев?

— Не знаю, я их боюсь.

— Господи, какая ты странная…

— Куда ты денешь берет?

— В рамочку и на стену.

— Нет, правда?

— Я положу его под подушку и буду с ним засыпать.

— Да. Хорошо. Он будет навевать тебе сны.

— Вообще-то я сплю очень крепко.

— Нет, нет, он будет… А теперь иди, скоро поезд.

— Ты не пойдёшь провожать?

— Ты же знаешь, нельзя.

— Я простился со всеми, никто не придёт на вокзал.

— Я не хочу на вокзал. Обними меня крепче…

В этот момент суровая чёрная птица тяжело опустилась на ветку могучего вяза, росшего перед домом Егорыча. Она шевелилась грузно, устраиваясь поудобней, а потом застыла надолго, сверля нас недвижным радужным глазом…

Она всё же пришла. Но не на вокзал, а к тому разъезду, где поезд, долго и муторно толкаясь на стрелках, выбирал свой путь. А потом бежала рядом с окном в своём кургузом полудетском пальтишке, взмахивая рукой. А потом упала, споткнувшись. И снова бежала вдали. Даже кричала что-то. А я, я стоял, бессильно прижавшись к холодному немому стеклу…

И что же, Серёжа? Я позвонил или написал? Увы, мне долго нечего было сказать, а потом уже некому. Москва отрезвила.Я тщетно пытался устроиться на работу, что-то предпринять. Я медлил, тянул, а после страшных известий попал в полосу тяжкого душевного потрясенья. Возвращение к прежней работе, учительству было немыслимо. Жизнь пошла по другому пути. Я стал, как говорят, «пописывать». В газетах, журналах. О разном писал, по-разному выходило. И жизнь получалась то так, то эдак. Это теперь и не имеет значенья. Та яркая вспышка судьбы, которая озарила начало, больше не повторялась. Остальное свершалось уже в отражённом свете. Господи, почему я в первую же домашнюю ночь не положил берет под подушку? Я просто забыл. Потом закрутилось, замельтешило, берет так и остался лежать на полке в шкафу. Только спустя долгое время, когда чуть затянулась душевная рана, я извлёк его и застыл, поражённый молнией воспоминанья. И этим запахом, зачаровавшим навек благородный бархат. И этой тоской, вошедшей в меня тоже навек. С тех пор я всё вспоминаю и вспоминаю. Что это было? Павшая с неба звезда? Испытание, искушенье? Или стечение странностей жизни, сотворивших бесплотный мираж? Но с годами всё ярче, особенно по ночам, та молния раскалывала, разрывала жизнь, и я мучительно всею душой рвался в ту половину, которая уместилась в несколько месяцев, но на весах жития перевесила долгие годы.

Из письма Наташи и Станы.

«…и это было ужасно, ужасно. Мы просто вышли после уроков. Всего, было шесть человек. Кроме нас, ещё Оля Круглова, Вера Фридман, ну и Камсков с Коврайским. Сначала шёл ещё Константин Витальевич, и даже Маслов хотел, но мы повернули к реке, а они не стали. И зачем мы пошли туда! Это Камсков повернул, а Коврайский сказал, что сочинил о реке поэму. Ну, мы и решили послушать. До этого стояли морозы, и Сталинку заковало. Мы и на лёд посмотреть хотели. Так мы шли и обо всём говорили. А больше о Лесе. В школу она не ходила, скрывалась у какой-то старушки, и мы беспокоились. Все чувствовали свою вину. Даже Маслов предложил её отыскать и проведать, но Камсков сказал, что не надо. Мы подошли к реке. Коврайский начал читать поэму, и тут мы увидели Лесю. Она стояла на берегу к нам спиной и смотрела вдаль. Мы узнали её по пальто. Мы обрадовались, стали кричать: “Леся, Леся!” — и побежали к ней. Сначала она не слышала, а потом обернулась и увидела нас. Николай Николаевич, мы не знаем, как объяснить, но на лице её отобразился ужас. Сначала она застыла на месте, а потом кинулась от нас сломя голову. И прямо на лёд. Она побежала по льду на ту сторону, а мы стояли на берегу и всё кричали. И вдруг она упала, вокруг неё расползлось пятно. Это проломился лёд, и Леся провалилась в воду. Мы онемели. И только Серёжа рванулся гуда. За ним потихоньку сошёл на лёд Коврайский, а потом и всё. А там происходило такое. Серёжа добежал, схватил Лесю за руку, дёрнул, но поскользнулся и сам оказался в полынье. Когда мы добежали, каким-то чудом он вытолкнул Лесю на лёд, а сам исчез под водой. Ещё раз показались его руки, он хватался за край, и мы почти добежали, но всё вокруг начало трещать, расползаться. Мы остановились, он исчез под водой, а Леся осталась лежать на льду. Потом появились люди, Серёжу быстро нашли, там было неглубоко, но он уже не вернулся к жизни. Хоронили его всей школой, с оркестром, а на Доске почёта повесили портрет. Но что портрет, Николай Николаевич! Живой Серёжа, которого мы так любили, ушёл навечно от нас…»