Джон Кутзее - Сумеречная земля

Обо всем этом я думал, напоминая себе о дикарском праве первородства Яна Клавера, готтентота.

Клавер пришел на следующее утро. Я спросил, что он думает по поводу сказанного мною вчера. Он всего лишь бедный готнот [3] Искаженное «готтентот». — Пер. , промямлил он. Я был удовлетворен. Я спросил, почему остальные мои люди не пришли меня проведать. Он ответил, что они приходили, но мне было очень плохо. Я сказал, что он лжет. Если бы они пришли, то фигурировали бы в моих кошмарах. Я велел ему сделать еще одну попытку. Он сказал, что они боятся моей болезни. Я повторил, что он лжет. Да, господин, согласился он. Я приказал ему снова попытаться. Он сказал, что готтентоты внушили им страх перед этими хижинами (хижинами за ручьем). Я грозно на него смотрел, пока он не начал корчиться и раболепствовать.

— Что со мной такое? — спросил я. — У меня болезнь готтентотов?

Он уверен, что это не так. Болезнь готтентотов — это для готтентотов. Через несколько дней я уже буду на ногах.

— Что стало с моим фургоном, моими волами, моими лошадьми?

Фургон стоит там, где мы его оставили в ту ночь, он может легко отыскать туда дорогу. Но оттуда всё забрали, за исключением таких явно бесполезных предметов, как ведерко для дегтя. Мои волы и лошади пасутся вместе со скотом готтентотов.

Я велел ему, когда он придет в следующий раз, привести с собой моих людей. Он поклонился и вышел. Его визит меня утомил. Я хотел вернуться к своим грезам, но не смог. Мной завладела тревога — в сочетании со здравомыслием это раздражает. На левой ягодице у меня появился какой-то прыщик, примерно в дюйме от заднего прохода. Не рак ли это? Возникают ли раковые опухоли на ягодицах? Или это просто гигантский прыщ, возникший в результате того, что из меня непрерывно сочилась зловонная желтая жижа? Я велел Клаверу вымыть меня, и он это сделал — но только с помощью шерстяного лоскутка. Готтентоты ничего не знают о мыле и избегают воды до такой степени, что завязывают крайнюю плоть, чтобы все было закрыто, когда они вынуждены входить в воду. Отсюда мерзкий запах, исходящий от половых органов их женщин.

Я ежечасно ощупывал пузырек на своем теле. Я не имел ничего против того, чтобы умереть, но я не желал умирать из-за нагноившегося зада. Я бы с радостью погиб в бою, с кинжалом в сердце, окруженный горой из тел павших врагов. Я бы согласился скончаться от лихорадки, с истаявшим телом, но до самого конца — в огне всемогущих фантазий. Я даже мог бы согласиться умереть у столба д ля жертвоприношений; если бы готтентоты были великим народом, у которого есть свои ритуалы, если бы меня продержали до восхода луны, а потом провели сквозь ряды молчаливых зрителей к столбу, где я, привязанный жрецами с каменным выражением лица, подвергся бы тяжелому испытанию в духе сельской идиллии: лишился бы ногтей на ногах, пальцев на ногах, ногтей на руках, пальцев на руках, носа, ушей, глаз, языка и половых органов, и все это действо сопровождалось бы воплями чистейшей муки и увенчалось бы тем, что меня выпотрошили бы с соблюдением всех правил, — я мог бы, о да, мог бы насладиться этим ритуалом, проникнуться его духом и умереть с чувством, что я — участник этого превосходного эстетического действа, если только возможно что-либо чувствовать в конце подобного эстетического действа.

Но если можно было представить, как в приступе скуки готтентоты вышибают мне дубинкой мозги, то было невероятно, чтобы они, не имеющие ни религии, ни ритуалов, принесли меня в жертву. У них не было даже свода магических заклинаний и действий — разве что отдельные суеверия. Готтентоты признают существование Создателя лишь потому, что представить себе вселенную без него требует слишком много усилий. Почему мироздание должно состоять из перемежающихся изобилия и пустоты — этот вопрос их не заботит. Бог живет своей собственной жизнью, и кто его знает, какие у него там горести и радости. Если Бог глупо использует свою власть, над ним можно пошутить. Что до остального, то правильное отношение — это отрешенность. «Я знаю: если Бог меня лишится, он не сможет прожить и минуты; ему придется испустить дух, если я обращусь в ничто» — поют готтентоты.

Я воображал, что опухоль на моей ягодице — луковица, пустившая прыщавые корни в моем плодородном теле. Она стала чувствительной при надавливании, но если ее осторожно гладить пальцем, то она отзывалась приятным зудом. Итак, я был теперь не совсем один.

В хижину забрел какой-то ребенок и встал у кровати, рассматривая меня. У него не было ни носа, ни ушей, а верхние и нижние передние зубы торчали изо рта горизонтально. С лица, рук и ног местами слезла кожа, и обнаружившаяся под ней розовая кожица слегка напоминала кожу европейцев. Ребенок стоял, пока его глаза не привыкли к сумраку. Я сказал ему, что это сон, и приказал до меня не дотрагиваться, после чего он повернулся на пятках и вышел из хижины. Я выполз вслед за ребенком, но он исчез. Мне нужна была пища получше. Со времени моего заточения я не ел ничего, кроме бульона без мяса. В животе у меня урчало, желудок сжимали голодные спазмы. Лицом в пыли, я кричал, требуя еды. Была середина дня, я мог различить за ручьем фигуры, разлегшиеся в тени хижин. Из-за соседней хижины снова появился коричнево-розовый мальчик.

— Еды! — воскликнул я. — Скажи своей матери, что мне нужна хорошая еда!

Ребенок заковылял прочь. Я уснул, лежа в пыли. Проснулся перед заходом солнца. Моя болячка пульсировала. Из-за ручья доносились сердитые восклицания: «Левая!», «Вон та!», «Моя!». Двое мужчин сидели друг против друга на корточках в сиянии заходящего солнца. Они размахивали руками во все стороны, то соединяя их, то разводя. Они лаяли и смеялись, перекатывались с колен на пятки и обратно. Древняя игра готтентотов, решил я. Приближалось время трапезы. Клавер принес мне суп колдуньи. Я потребовал мяса. Он раздобыл сушеного мяса. Я раздирал его, как собака.

Но мой желудок, конечно, не был готов к грубой пище. Всю ночь он пытался переварить волокна прожеванного мяса и в конце концов исторг его; мерзкая жижа разъела нежную поверхность моего фурункула. Мягчайший клочок шерсти в осторожной руке Клавера больше не приносил облегчения. Опухоль начала слабо пульсировать — маленькое сердечко, бившееся в такт с моим большим сердцем. Я посоветовался с Клавером: что бы мне такое съесть, что утолило бы голод, не вызвав беспрерывного поноса, как у младенца? Он сказал, что мне нужна жидкая каша из размолотого зерна, которая бы часами кипела на медленном огне. Я проклинал непредусмотрительность готтентотов. Они не выращивали зерновые. Зато они могли предложить в изобилии-как назло, именно сегодня — жир гиппопотама. Охотники вернулись с большой реки с волокушей, полной разрубленного на куски мяса: гиппопотам упал в их яму. Они также привезли двести фунтов нежного живого мяса: на волокуше лежал связанный детеныш. Охотники захватили его, когда он наблюдал, как его мать умирает, истекая кровью, на заостренных кольях. Женщины колотили его дубинками, подготавливая на убой: если лот гут мелкие сосуды, пока еще бьется сердце, то уменьшится кровотечение из его уже побледневшего тела. Животному, вероятно, удалось вырваться от женщин: он выбежал из — за хижин, его преследовала хохочущая толпа. Он ринулся в ручей, и ему, дрожащему и задыхающемуся, позволили там немного постоять, а потом потащили на убой. Мне безумно хотелось съесть его поджаренную печенку или язык, но я понимал, что такое мой желудок переварить не в состоянии. И я послал Клавера добыть немного нежирного мяса для бульона. Постояв там во время рубки мяса, он ухитрился заполучить несколько кусочков. С них срезали жир, добавили дикий лук, и получился полезный суп, — впервые со времени своего заточения я вкусно поел, и желудок принял эту еду.