Владимир Марченко - Последний пожар

– Врёте вы всё. Мой отец…

– Люблю я Нюру по эту пору. Всю жизнь её любил. Поэтому и просил тебя не оставлять школу, чтобы ты на фронт ушёл грамотным. А грамотный боец – умный боец. Петя, сынок, помоги мне, я помогу тебе. Как её уговорить, чтоб сошлась со мной, и не знаю. Женился я потом, когда твой отец Нюру подкараулил. Пришлось ей согласиться, чтоб семью не раскулачили. Отец твой тогда шибко высоко взлетел. С красными флагами ходил по деревне. На разные посты ставили. К его мнению приезжие представители прислушивались. Меня потом отец заставил жениться. У командира петроградского отряда по выколачиванию из сусеков пашеничку заболела дочь Мой родитель, и взял её к нам. Тоже боялся за своё добро. Мне тогда было на всё наплевать. Жил отец хорошо. С братьями зимой мебель делал в городе, кошевки и тележки рессорные. Я думал, что в трёх картузах к обедне никто не ходит. Два полушубка враз не надеть…

– Дядя Иван, вынь меня отсюда. И говори. Мне тут дышать нечем стало.

– Это же ты должен знать… Эх, сынок, сынок…

– Брось верёвку или вожжи. Сам вылезу.

– Ты сначала меня должен понять. Отпоили Олечку молоком. Загладили чахотку. – Вздохнул Фомкин тяжело. – Было, было. Родила она мне двух мальчиков Бориса и Глеба. Ты их знаешь. Отличники. И на тебя похожи. Похоронки враз принесли. Один ты у меня теперь.

– Кинь вожжи. Замерзаю, – взмолился Ивкин. – Отец так не сделал бы. Мать чем шантажируешь?

– Вот тебе бумага и карандаш. Напиши записку матери, что болен, скоро поправлюсь, мол, когда ты, мама, выйдешь замуж за дядю Фомкина.

– Меня за опоздание в штрафники запишут из-за тебя.

– Что стоит? Две строчки.

– Фашист ты. Крыса тыловая…

– Не будешь писать? Не сын ты мне. Твердолобый. Сибулонец. Надеялся, что ты мне помощник. Я бы и тебя вытащил… А, может, сынок, подумаешь… От Ивкина давно нет известий…

Пётр швырнул нож в лицо склонившегося Фомкина. Он успел откачнуться. Нож задел плечо и упал обратно. Мужчина заплакал. Заскрипела, застучала телега, попадая колесами в ямки. Светило апрельское солнце. Из деревни доносило петушиные песни. Отпускник подбросил в творило клубочек, который подарила Настя. Крепкая пряжа помогла взорвать танк, а второй – подорвал двумя минами, которые бросил под гусеницу приблизившейся к окопу машины.

Друзья считали себя взрослыми. Покуривали. Тайком. Они пошли бы в седьмой класс, но отцов побрали на фронт, поэтому решили, что школа не убежит, а нужно заботиться о младших братьях и сёстрах, помогать матерям.

– На войне знания ох, как полезны, – убеждал Сидора Панькина и его приятеля Петю Ивкина одноглазый бригадир Иван Иванович Фомкин. – Работу вам найду, работы нынче много без рук осталось. Учиться надо, ребятки. С немецкого сбегаете… Это глупо и неразумно…

– Все сбегают, – сказал, шмыгая простуженным носом, Петя Ивкин. – Мы бы ещё этот собачий язык учили…

– Послали вас в разведку. Ну, допустим. Подползли к штабу. Враги советуются, принимают решение. Вы – то ничего не можете понять. Не были на уроке. Язык врага надо знать. Знание языка, это удар по врагу. Семилетку, ребятки, надо вам добить. Вечернюю смену можно освоить. Не кончится без вас война. Силён вражина…

– Отступают наши…

– А ты, Панькин, опять дрался. Вот вижу рубашку порвал, и зашил плохо. Матери – радость?

– Мы закаливаемся и тренируемся, – сказал Ивкин, кареглазый паренёк в чёрной вельветовой курточке.

– Пётя – без царапин, без шишек и синяков…

– Он, дядя Ваня, тямкий, – сказал белолицый подросток – Сидор Панькин, трогая подбитый глаз. – Ловкий. Как даст, так летишь с копылков. От двоих отбивается. У меня не получается. Я и дрова колю, воду ношу, а сил мало. А он меня запросто поднимает за локти несколько раз.

Весна 1942 года выдалась затяжной. Ночью подмораживало, с крыш свисали расчёски сосулек, а днём ветер морщил воду в лужах. Доносил с полей горькие запахи полыни и чабреца. Вразнобой, друг перед другом на поветях, выступал поредевший петушиный хор. Жители алтайского сельца Песчаный с печалью пополам пережили первую военную зиму. Десяток похоронок залетели в дома и саманные мазанки. Отревели, вновь – а работу.

Друзья распилили на дрова, припасённые Ивкиным старшим брёвна. В старой бане можно мыться, а без дров тяжело. Морозная выдалась зима. Снежная. В феврале кизяки кончились.

– Отец тебе даст выволочку за брёвна, Сибулонец, – говорил Сидор Панькин, бросая большой нож в торец чурки.

– Мы, на фронт, а дров дома нет. – Ударил кулаком по колену Петя Ивкин, прозванный Сибулонцем.

– Кизяков натопчут, а там и мы с победой приедем, – принимаясь точить кинжал Сидор. – Я его на фронт возьму. Им дед быков забивал, а дядька Егор на фронт брал, когда воевал в гражданскую у Мамонтова. Это штык от французской винтовки.

– Оставь матери лучину колоть. На войне этого добра под каждым кустом, – сказал Пётр.

– У тебя винтовку выбили, а нож за голяшкой всегда.

– Я себе наган и маузер добуду, – сказал Панькин. – А ты перестал закаливаться? В сугробах придётся спать. Договорились. Надо силу копить. Я – камень – пригнётыш уже пять раз поднимаю. Фомкин говорил, что немцев разными приёмами обучают. Они все здоровенные и рыжие.

– И нас обучат, – уверенно сказал Ивкин, собирая вытаявшие щепки.

– Посмотрите на Сибулонца. Он хочет учиться, – загорячился Панькин. Макитрой тумкай. Фашисты – не чурки. Надо сейчас готовиться. На войне некогда будет в школу ходить. Стариков расспросить, как их учили. Фомкин на финской получил ранение в глаз. Он тебе покажет. Пошли. Девчонки соберут щепки.

Парней из Песчаного призвали на службу осенью сорок второго. Панькину не хватало до восемнадцати лет три месяца, а Ивкину – четыре. Друзья сдержанно радовались, а матери умывались слезами. Сводки с фронтов не утешали. Мобилизовали половину колхозных лошадей. Налоги легли на женские плечи непосильным гнётом. За букетик колосков Домне Кадкиной дали восемь лет. Её детей намеревались растолкать по приютам. Она доказывала, что собрала колоски на меже, у края дороги.

– Земля-то колхозная, – ухмылялся уполномоченный, не раз приглашавший женщину в колок пособирать «ползуниху». Заступиться за неё оказалось некому. Родственников Кадкиных увезли в нарымские болота. Там они все и остались. Известие пришло, что Фадея Кадкина взяли в плен контуженым. Из плена смог уйти, с раненым немецким офицером. Кадкина помиловали, разрешили воевать, но в штрафной роте. Он прислал жене и детям письмо, в котором много слов и строк чья-то заботливая рука закрасила чёрно-зелёной краской. Штрафнику ответила соседка, дескать, полномоченный манил Домну в колок, а она искровенила ему рожу. За это он её выстерег с зелёными колосками. Осудили. Уполномоченный имеет фальшную справку об инвалидности. Солдаток и вдовух топчет, каку хочет. Нет ему укорота. В лагере нормы большие, а хлеб сырой и кислый. Нужно его печь на костре иначе заработаешь язву. Через месяц, когда начался сенокос, уполномоченного нашли на полевом стане в спущенных брюках, без мужского достоинства.