РИЧАРД ФЛАНАГАН - КНИГА РЫБ ГОУЛДА

Я постарел. Мой патрон превратился в свиное дерьмо. Я был осуждён на смертную казнь. Мы подожгли наш мир, и он запылал. Я понял, что не рыб пытался уловить в свои сети, но воду, то есть само море, а сети ведь не могут удержать воду, да и я не умею рисовать море.

И всё-таки я продолжил писать свою «Книгу рыб», потому что не мог выразить её содержание иначе, например смехом или танцем, как это, наверное, получилось бы у Салли Дешёвки; я не мог передать его плаванием и прожить, как это делают мои модели, ибо мне доступны лишь наименее адекватные способы передачи мыслей — те образы и слова, которые возникают под моей кистью, под моим пером уже навеки застывшими, мертворождёнными.

А мои рисунки — как в первый же день наставлял меня Доктор — должны были принадлежать к царству жизни, а не к царству смерти. Мне предстояло понять, как двигаются рыбьи плавники, тело и жабры, изучить всё связанное с ними елико возможно подробнее и полнее, и всякий раз, когда они угасали на моём столе, мне приходилось возвращать их обратно в корыто с морскою водой, чтобы они ожили и, подобно мне, ещё на какой-то срок продлили своё существование.

Я хотел рассказать историю о любви и в то же время медленно убивал моих рыб; и мне казалось, что я не прав, когда медленно убиваю рыб, дабы рассказать историю; и я заметил за собою привычку разговаривать с умирающими рыбами, когда их движения становились слабыми и сонными, когда их мозг переставал работать из-за недостатка кислорода.

Я рассказывал им о себе всё, как есть, о том, что я был плохим человеком, негодяем и обманщиком, надумавшим выдать себя за ещё более плохого художника, но всё-таки художника, и я стал им. Я хотел рассказать историю любви, когда медленно убивал этих рыб, и говорил им, что рисую не во имя Науки либо Искусства, но для людей, чтобы заставить их смеяться и думать, чтобы дать людям общество им подобных, подарить им надежду, напомнить о тех, кого они некогда любили, и о тех, кого до сих пор любят, по ту сторону океана, по ту сторону смерти, я говорил о том, что мне казалось очень важным рисовать их именно так, как я их рисовал.

Но как раз этого другие люди и не желали замечать в моих рисунках; им хотелось видеть своих животных, своих жён как бы мёртвыми; они нуждались в том, что поможет им классифицировать всё и вся, обо всём судить да рядить; они желали, чтобы их мёртвые животные, жёны и дети, которые ещё не умерли, но когда-нибудь уйдут из жизни, никуда не девались, а по-прежнему находились на законных своих местах, заключённые в раму, точно в тюрьму; и такая контрабандная, пронесённая под полою надежда могла вынудить их удивиться, могла стать тем топором, который взломает внутри них ледяной панцирь замёрзшего моря, заставит мёртвых проснуться и плавать свободно.

И эти картины не были какой-то дешёвкой, более преступные, нежели воровство.

Я тешил себя надеждою, что смерть, которую я нёс рыбам, могла оказаться для них актом величайшего освобождения, чем-то, к чему они стремились, как я теперь с нетерпением ждал виселицы, словно благословенной свободы.

Но вот какая штука: рыбы чувствовали, что я тоже скоро умру, что с каждым днём мне всё труднее дышать смрадным воздухом колонии, окутывающим её густой, дымною пеленой угнетения, деградации и покорности. Мои движения становились слабыми и сонными, кожа горела, глаза тускнели, и все окружающие понимали, что рыбы, которые столько времени были предметом моего обожания, скоро отомстят за себя.

Рассказ о трагической смерти Брейди — Недолгая битва — Как можно избежать виселицы — В компании рыб — Затерянный в море — Остров забвения — Еретические мысли — Возвращение мистера Ханга — Угроза оказаться пойманным

Моя трагедия состояла в том, что я стал рыбою. Трагедия Брейди — в том, что он ею не стал. Ибо теперь я жив, а Брейди умер — мне доподлинно известно, что он мёртв, ибо я принял участие в пиршестве, на коем присутствовал его обезглавленный труп (видно, голова Брейди, в отличие от его жизни, представляла определённую ценность для губернатора), когда его сбросили с пристани Конститьюшн в воды реки Дервент. Мне вовсе не показалось, что я претерпеваю какое-либо волшебное превращение, когда волосы мои выпали, а кожа затвердела и разделилась на бесчисленные чешуйки, когда руки и ноги мои укоротились, задёргались, стали плоскими и прозрачными, как настоящие плавники; я даже не удивился, почувствовав, как сильно толкает меня вперёд и как хорошо управляет движениями длинный хвост, выросший у меня из задницы; и я не ощутил никакой паники, когда по бокам рта у меня прорезались жабры, а моя потребность в воде стала мучительною и далеко превзошла всё то, что можно описать прозаичным и недостаточным словом «жажда».

Я просто провёл слишком много времени в их компании, вглядываясь в них, впадая в почти преступное заблуждение и полагая, что в каждой из них имеется нечто индивидуальное, нечто истинно человечье, тогда как на самом деле это в каждом из нас неизменно присутствует нечто неистребимо рыбье. Вот я только что был каторжником, осуждённым за мошенничество и подлог, негодяем, выдающим себя за художника, и стоял на эшафоте, воздвигнутом там, где длинный мол вдаётся в воды бухты Маккуори, а уже в следующий миг понял, что сил у меня осталось лишь для одного, последнего рывка и что я просто обязан его совершить.

Одним могучим движением складного ножа я рассёк уже затянутую было петлю и, бросив последний взгляд на виселицу, упал с высоты в море.

Но мне следует рассказать обо всём подробнее.

Мы, обитатели камер смертников, и наша стража, насчитывающая двенадцать человек, оказались отрезаны от катастрофических событий, потрясших весь остров. Пожар выдохся, едва дойдя до холма, как раз позади которого и находились наши камеры; мятежники не стали искать сочувствия или поддержки у солдат, нёсших службу где-то на отшибе, а потому мы и не сгорели, и остались в стороне от всего того, что происходило на другой стороне острова. Но всё-таки разнообразные слухи — например, о вторжении, предпринятом всего час назад силами британского Королевского флота, о государственном перевороте, об убийстве Коменданта и последовавшем чудесном воскрешении, а также чудовищном взрыве, который, согласно заявлениям случайно выживших очевидцев, добравшихся, сплошь в крови и в лохмотьях, до нашей части острова, был только началом Комендантовой мести, — сильно нервировали наших тюремщиков. В ходе возникшего между ними спора сержанту удалось убедить своих подчинённых, что те должны исполнять обязанности свои как ни в чём не бывало, а то Комендант их наверняка прикончит, и перво-наперво им следует провести намеченную на утро казнь.