РИЧАРД ФЛАНАГАН - КНИГА РЫБ ГОУЛДА

Меня препроводили к пристани у мола, где стоял эшафот, я взошёл на него и с тоской посмотрел на затянутое дымом небо цвета копчёной лососины, затем через закрывавшую глаза повязку почувствовал, что небо это не пустынно, а заполнено душами умерших, которые машут мне руками, приглашая к ним присоединиться. И я, не слушая молитв, которые бормотал священник, повернулся в ту сторону, где, как подсказывал мне слух, собралась небольшая группка заключённых, коих обязали наблюдать за казнью, и весело им помахал. Я разделил с ними их смех, я купался в восхищении мной, представшим пред ними в белом стихаре с длинными, ниже кончиков пальцев рукавами и великолепно вышитою на груди рыбою, что, казалось, посылала благословение своё из-под длинных пучков водорослей, наброшенных мне на плечи, дабы посмеяться: «Эй ты, царь Нептун!», однако, ещё не видев их, я уже знал, что осуждён на нечто более страшное, чем смерть от удушья.

Сквозь окружавшую меня тьму я ощутил их приближение, почувствовал, как дрожит земля под их тяжёлыми шагами, и мысленно принялся сочинять новую книгу, теперь уже мою собственную дешёвую шестипенсовую книжонку, которая начиналась примерно так, как начинаются обычно все добротно написанные исповеди завтрашних висельников: «Моя мать была рыбой…», и заканчивалась словами: «Бряк-бряк, дзынь-дзынь, клак-клак-клак, глупыша Вилли Гоулда морской конёк понёс прямо в Банбери-Кросс». Эта «Книга рыб», которую я писал исключительно в голове, слово за словом, предложение за предложением, которую я украсил рисунками, мазок за мазком, штрих за штрихом, в тот короткий промежуток между мгновением, когда я ещё обладал собственным телом, и тем, когда его у меня уже не стало, и каковой, к моему удивлению, закончился тем, что…

Но тут раздались чьи-то громкие крики. Я не отвернулся, чтобы попытаться убежать, а наоборот, встал так, чтобы они шли мне прямо в лицо, чтобы сосредоточить все свои чувства на них, на своей судьбе.

Когда палачи мои разглядели солдат-красномундирников, которые приближались держа наперевес мушкеты с уже примкнутыми штыками, вся их команда, малочисленная и прежде понятливая, но теперь сильно поглупевшая от страха, запаниковала. Они открыли огонь по солдатам, которые, подтянувшись, заняли позицию за вытащенным из воды вельботом и приготовились вести военные действия. Пули их, разумеется, предназначались не мне, я сразу это понял — ведь солдаты явились освободить, спасти меня, разве могло быть иначе?

Моя охрана залегла за эшафотом, используя его как прикрытие, но мушкеты её, даже в лучшую пору стрелявшие не слишком метко, были бессильны нанести урон противнику, и я, с ещё не затянутой петлёй на шее, оказался единственным, кто остался стоять на виду у всех.

Я был также единственным, кто учуял запах вспыхнувшего пороха, прежде того как поднялись дула мушкетов, как их навели на цель и выстрелили; один только я и почувствовал наилегчайшее дуновение ветерка, что был вызван полётом мушкетной пули, выпущенной наугад из-за борта вельбота, и, пока та преодолевала воздушную преграду между ним и виселицей, я спокойно ждал, успев за это время прожить множество жизней, её неизбежного попадания в мою грудь.

Понимаете ли, это была моя судьба, которую я принял, против которой восстал; то был удел мой — покорно принять пулю в грудь свою и в то же время использовать вызванный ею толчок, дабы отпрянуть назад, рывком ослабить плохо завязанную петлю, выхватить складной нож и, перерезав верёвку, спрыгнуть с эшафота на пристань. Я знал, что тело моё накренилось, как это делает мачта, когда ветер, хлопнув парусом, наполняет его и начинается путешествие в неведомое; вот так и я, поймав ветер, закачался на волнах, когда перевалился через край пристани и плюхнулся в охристое море, и вода смыла с лица повязку, и мои помутневшие было глаза вновь обрели способность видеть, и я понял, что моя исповедь висельника подходит к концу, а наказание начинается.

Моё тело горело от невыносимой боли, вызванной постигшею меня епитимьёй. Долгое пребывание вне воды сильно сказалось на моём умении сохранять равновесие, сперва я и плыть-то мог лишь на боку, мне даже не удавалось увеличить расстояние между собой и берегом, пока я не сделал нескольких глубоких вдохов, наполнив жабры водой.

Я слышал, как командир явившихся мне на выручку солдат закричал:

— Мы пришли за ним, нам больше ничего от вас не нужно. Мы присланы, только чтобы привести обратно этого художника, Гоулда!

Я почувствовал, как сотрясаются доски под сапожищами солдат и тех, кто бросился следом за ними, — они бежали к краю причала, чтобы увидеть и обсудить только что случившееся у них на глазах чудо.

Их смятенные крики доходили до меня сверху как странные, низкие вибрации, а не пронзительные вопли людей, не способных поверить своим глазам. Затем до меня донеслась перебранка тех, кто видел, и тех, кто всё пропустил, бесполезная трескотня, похожая на отдалённый рокот. Обострившееся зрение позволило мне увидеть, как плюхаются в воду и медленно опускаются на дно мушкетные пули, чьё движение было замедлено водою и теперь подчинялось лишь силе тяжести, наблюдать, как чёрным жемчугом посыпались медленные брызги, когда бесполезные вёсла с силой шлёпнули по воде — должно быть, чтобы украсить мою корону, — а затем мимо меня прошёл коварный невод.

Вокруг замелькали крючья багров, и я понял, что они желают вернуть меня в рабское состояние. В агонии, какую ни один человек не в состоянии понять и ни одна рыба не в силах выразить словами, я напряг всё тело своё и устремился вниз, дальше, дальше, дальше от света.

Я плавал, вдыхал воду, то есть набирал её в жабры, поднимался и опускался; и вес мой не шёл ни в какое сравнение с тем, что я знал прежде; я парил в воде, падал камнем, а затем взмывал, пролетая сквозь танцующий лес бурых водорослей, прикасался к ульве, этому морскому салату, а также к кораллам, столь хорошо известным всем людям, прикасался к толстобрюхим морским конькам, келпи, дикобразам, звездочётам, спинорогам, морским угрям, акулам-пилоносам, хохлатым водорослевкам и солнечникам — и море казалось мне тою беспредельной любовью, которая обволокла со всех сторон не только близких моему сердцу, но и чужих: Коменданта наравне с Капуа Смертью, убивших его дикарей наравне со Скаутом, Доктора наряду с ткачом из Глазго, и они все тоже прикасались ко мне, а я трогал их, как некогда, целую вечность назад, это сделал Скаут, протянув ко мне руку.

Кто мог испугаться такой нежности?

У рифа мне повстречалась полосатая рыба-кузовок и назвала своё настоящее имя; и я раздвинул ей складку между ягодицей и бедром и лизнул там, ожидая, что исполнится обещанное мне её запахом, а затем провёл языком вниз по бедру, облизал мускулы её голеней, грациозный подъём стоп, прелестные короткие пальцы и во всём этом распознал тысячу составляющих её запаха, которые больше не были её запахом; и я произнёс её имя, которое стало водой; я попробовал на вкус иссохший солёный плавник у неё на спине; она же медленно отвернулась и поглядела прочь, но я не мог оторвать взгляда от поразительной окраски её грудей, и ощутил их весомую тяжесть моими губами, и отведал вкус её плеч; я рылся мордою в потрясающих выемках её подмышек и обнаружил, что движенья её, сперва хоть и страстные, но напряжённые, становятся всё более размашистыми, медлительными и томными; затем она посмотрела на меня, глаза её закрылись, и всё тело её как бы расцвело, раскрылось, точно бутон; и я лизнул то место, кое показалось мне слегка солоноватым и немножечко кисловатым, а ещё там присутствовал и другой какой-то лёгкий привкус; воздух вырывался из её груди с короткими, горячими придыханиями; и я провёл по её ягодицам, и ноздри мои затрепетали, ибо я понял, какой исход обещает её запах; и мне вдруг вспомнились астомийцы, жившие одними запахами; и откуда мне было знать, что ещё две сотни лет я обречён жить точно так же, той жизнью, которую описал некогда Плиний и которую тщетно искал в Южных морях капитан Амадо Отчаянный, жизнью, поддерживаемой только лишь запахом женщины; и тогда я перестал лизать, смотреть или обонять, а вскочил верхом на её запах, а она вскочила на мой, и мы помчались во весь опор, и я стал её запахом, и мы оказались по другую сторону от него, совершив, таким образом, свой собственный переворот, и я подумал: «О моя нежная, как долго я жил, чтобы обрести это!» А ещё: «Как я смогу умереть, познав это?» — всё, что лежит по другую сторону нас, всё, что длится и длится, всё, что всегда впереди, весь этот бесконечный мир, сей третий наш круг.